Сухое, бездождное стояло лето 1223 года. Горели леса и болота усохшие, гарь стояла и мга – птицы задыхались в дыму и падали наземь.
И в поход выступали князья, всячески перекоряясь друг с другом, творя проклятое свое княжое местничество.
Да и в самой битве, творя на пакость, наперекор друг другу, распрею погубили все старейшины Земли Русской! Один Мстислав ударил на Субедея, не сказав остальным, а другой Мстислав, озлобясь, огородился телегами на месте высоком и каменистом и не сдвинулся даже в тот миг, когда половцы Яруна в беспамятстве, словно гонимые богом стадного ужаса Паном, смяли станы и боевой порядок русских князей. Так и простоял старый Романыч вплоть до своего часа!..
Одному с киевлянами пришлось ему потом отбиваться три дня и три ночи за своими возами, на месте высоком и каменистом, и приять смерть мучительную, но и бесславную.
А ведь было двинуть только стоявшие у него под рукою тридцать тысяч без двух отборного и свежего войска в решительный миг сраженья – и с татарами было бы все покончено, быть может, и навсегда!
Ведь Мстислав Немой, Пересопницкий, да Мстислав Галицкий Мстиславич, да двое юных – он, Даниил, и князь Олег Курский, этот со своею Волынью, а тот – во главе курян своих, под шеломами взлелеянных, с конца копья вскормленных, – двое юных, молодших, позабыв о вековой родовой усобице Ольговичей и Монамашичей, ничего не помня, кроме незабвенного своего отечества, уже сломили было поганых, опрокинули и уже досягали победу!
Уже дала тыл и отборнейшая тысяча Чингиз-хана на серых конях.
Еще, еще бы давнуть – и не увидел бы «Потрясатель вселенной» ни Субедея своего, ни своих лучших, отборнейших туменов!
Но как же это мог Мстислав Киевский двинуть рвавшихся в битву киевлян своих: а вдруг Мстислав Галицкий – выручи его – возьмет да одному себе и присвоит победу?
…Даниил стиснул зубы.
Ныла калкская рана – от зазубренного татарского копья, разодравшего грудную мышцу, – рана витязей, рана доблестная, но – увы! – пораженья, а не победы!..
Даниил Романович ровно пять лет не был в Киеве. В последний раз примчался он в Киев поздней осенью тысяча двести сорокового вместе с лучшим, старым полководцем отца своего – Дмитром-тысяцким и с полком отменных бойцов – волынян и карпаторусов.
Уже ведомо было в ту пору, что разрушен Чернигов, что черниговские бежали в Польшу, что Киев, которым обладал в то время князь Михаил, оставлен сирым, безглавым.
Прослышав, что Киев без князя, самочинно приспел туда, на поживу, недалекий и немощный Ростислав Мстиславич Смоленский, думая покорством поладить с татарами, а затем на весь век свой засесть на Киевском золотом столе.
Даниил тогда вышвырнул его прочь и поставил в Киеве Дмитра – да утвердит город!
Сам же, возвратясь на Галичину, дал наказ брату Васильку, воеводам и зодчему и розмыслу своему Авдею завершать всеми силами укрепленья, в первую голову Кременца, Холма, Колодяжна, и немедленно с печатедержцем Кирилом отбыл к Бэле IV в Пешт, за Карпаты, дабы призвать его к прекращенью вражды, к союзу против Батыя.
Сперва переговоры протекали успешно.
Однако, едва до венгерского короля дошла весть о бегстве Черниговских и о дальнейшем движенье Батыя к западу, как былой товарищ игр детских и союзник детских боев, король венгерский, стал кичлив и враждебен.
Он потребовал вдруг, чтобы титул «рэкс Галициэ эт Лодомириэ»[17], своевольно, самостремительно измышленный отцом его, Андреем II, – титул, от которого тот сам же навек отказался, – чтобы сей титул теперь признан был Даниилом.
И Даниил понял тогда, что этот высокий, смуглый, тощий, длинноволосый маньяк с порывистыми жестами, то подолгу хранивший молчанье, то вдруг часами предававшийся напыщенному велеречию, мнивший себя великим политиком-полководцем, – сей Бэла только того и ждет, чтобы татары вступили в Галичину и Волынь, дабы с ними одновременно вторгнуться с запада.
Этого все же не ожидал от него Даниил! Неужели не видит сей человек, что творит?
Уже было известно князю Галицкому, сколь сильно страх перед татарским вторжением схлынул тогда всю Европу, – настолько сильно, что даже и у берегов Британии прервался лов сельди.
А император Германии – Гогенштауфен Фридрих – рассылал по всем князьям и государям Европы напыщенные воззвания:
«Время восстать ото сна, открыть глаза духовные и телесные: вот уже секира лежит при дереве, и по всему свету идет молва о врагах, которые грозят гибелью всему христианскому миру. До сих пор мы полагали опасность далекою, ибо столько храбрых народов и князей стояло между этим врагом и нами».