Любой, рыгающий кумысом и кониной, скуластый, щелоглазый варвар, в расшитой шубе, которая лоснится от жира неопрятно едомой пищи, может, вымогая подарок, сутками заставлять его – великого князя русского! – ждать сменных лошадей…
И сколько раз, проезжая русскими похилившимися селами, замечал Даниил, как с глубоко ушедшей в душу ненавистью, скорбью, недоуменьем провожают его своими взорами согбенные непосильным трудом и татарщиною поселяне…
О Русская Земля!
И сильно начал скорбеть душою! Муторно, тошно было смотреть князю и дружине его на верченье и кудесничество шаманов татарских перед кострами и кошомными идолами. Нелепо и отвратно кривлялись и пялились, точно злая корча их била, и прорицали, с пеной у рта, разными голосами, как бесноватые, и петухом пели, и квохтали курою, и лаяли, и подвывали. И несуразно, невемо зачем, увешаны были, будто ряженые или скоморохи, всякими погремушками, и лоскутками, и звериным зубьем.
Диканились богомерзко и непотребно – и где же? – на отчине Владимира Мономаха!
Увидел скверное их кровопитье татарское – прямо ртом припадали к вспоротой жиле лошадиной!
Увидел многие их волшбы и насилие татарское над народом – и воскорбел душою!
Миновали непроходимые дебри северной стороны княжества, где когда-то дивий бык – тур метал, с конем вместе, могучего, ярого охотника, прадеда его, Мономаха; кончились ель, сосна, дубы, клен и ольха; и чем ближе к Ворскле, тем все редее, прозористее, жиже становился лесок.
А за Ворсклою, к востоку, стали чаще встречаться небольшие березовые острова, потом и береза сошла на нет, и открылась бескрайняя, нетореная, бугристая и уже темная от ненастья степь.
Лил студеный, тяжелый проливень. Небо заволокло. Точно и оно превратилось в кошму татарской юрты.
Крепкогрудые лошади с трудом продирали грудью свалявшиеся, перепутавшиеся, взмокшие травы, достававшие до колен всадника.
Думалось, и конца не будет этому мороку и дождю. Но вдруг прояснело, и ударил мороз, и степь вся оледенела.
Звенел и хрупал под копытами лед. Сверкала на солнце степь. Примкнувшие друг к другу высоченные космы трав, схваченные морозом, стояли, будто оледенелое войско.
Держали путь от кургана к кургану. Было их много. На иных сидели тяжелые степные орлы и казались мреявшими издалека стогами…
Тоскливо курлыкали запоздалые вереницы журавлей.
Мчалась, закинув рога, сайга. На половину перестрела подбегали дикие, лишь немногими из смертных взнузданные когда-либо степные кони.
На иных курганах высились видимые издалека, полуторасаженные каменные истуканы…
Андрей-дворский давно уже с болью сердца посматривал на погруженного в тягостное раздумье князя.
Чтобы отвлечь его немного от дум, он подъехал к нему и в пути запросто заговорил.
– А что, Данило Романович, – спросил он, показывая нагайкою в сторону каменной бабы, мимо которой они как раз проезжали, – давно думал узнать от тебя: эти каменны девки, слепоокие, – кто же их тут понатыкал?..
Даниил рассмеялся. Это и впрямь отвлекло его. Всматриваясь в серое, из дикого камня, изваяние, он ответил:
– Того кому знать, Андрей Иваныч! Многие народы, неисчислимые, тут проходили: и скифы, и гунны, и киммерийцы… прочих же имена один Господь ведает… альбо – и наши предки с тобою: анты, о них же Маврикий-стратиг пишет, да и Прокопий тоже… А про сии холмы пишут, якобы то похоронение богатырей…
– Анты, Данило Романыч, – то чей же будет народ? – какого князя… али царя? – спросил опять дворский.
– Царя не имели… но жили в демократии, общими людьми обладаемы, старейшинами, – отвечал князь.
Дворский, слушая, кивал головою и слегка поглаживал узкую бороду рукой, одетой в кожаную перчатку.
Он довольнешенек был, что удалось разговорить князя.
Солнце закатывалось. Дул северный ветер. На западе высилось и пылало багровое, чешуйчатое, будто киноварью окрашенные черепицы, огромное облако.
Дворский поежился и сказал:
– Студено будет. И буря. Данило Романович, не остудися! Я уж возок велел приготовить!..
Был лют и зол путь! По всему югу та зима долго была голоснежная. Морозы же стояли нестерпимые: кони с трудом дышали от стужи. То и дело дворский приказывал проминать лошадям ноздри, из которых торчали седые от стужи кустики шерсти.
А то вдруг отпускало – и тогда подымалось вдруг невесть что: не то снег, не то дождь, то вялица, то метелица – не видели ни дня, ни ночи!