- В последнее время я вижу интригу во всем, к чему ты прикасаешься, Гримберт, - вздохнул Магнебод, косясь на него из-под густых бровей, - Поэтому я прошу тебя только об одном. На правах старого товарища и старшего рыцаря твоего знамени.
- О чем же? – с преувеличенной мягкостью спросил Гримберт.
Ему потребовалось внутреннее усилие, чтобы сдержать рвущийся наружу гнев, горячий, как жидкость из системы охлаждения реактора. Размяк, зло подумал он. Туринские врачеватели могут подлатать твои стареющие мышцы и сосуды, но есть вещи, которые стареют неумолимо, раскисая и превращаясь в тлен. Где тот Магнебод, которого я знал, бесстрашный рубака и герой восточных границ? Где храбрец, готовый безоглядно броситься на полчища лангобардов? Ты раскисаешь, мой друг, ты стареешь. Твоя физическая оболочка может прожить еще сто пятьдесят лет, поддерживаемая золотом Турина, но то, что внутри ее, уже тронуто тленом.
- Не мешай Алафриду! – Магнебод поднял голову и посмотрел ему прямо в глаза, - Не отравляй вашей враждой с графом Лаубером кампанию, которую он готовил столько времени.
Гримберт пренебрежительно фыркнул.
- Тебе ли не знать, что император провозглашает начало военных кампаний чаще, чем тосты за обеденным столом!
- В этот раз все серьезно, Гримберт. Ты сам знаешь, какую прорву войска нагнал сюда сенешаль. В этот раз все будет серьезнее, чем вылазка в соседний курятник. Одних только рыцарских знамен не меньше дюжины, а если считать пехоту да артиллерию, если считать баронов и раубриттеров…
- Я не отсиживаюсь за стенами, как ты можешь заметить. Со мной все рыцари Туринской марки, все четыре дюжины моего знамени. Никто не сможет упрекнуть маркграфа Туринского в трусости. Вопрос лишь в том, насколько серьезны планы сенешаля.
- Очень серьезны, - заверил его Магнебод, - В этот раз он вознамерился всерьез пощипать лангобардских ублюдков. И поверь, ему это удастся. Вот увидишь, завтра мы превратим приграничную Арборию в один большой, гудящий от боли, костер. В тот же день форсируем Сезию и двинемся дальше на восток, возвещая проклятым еретикам-лангобардам Страшный Суд. Новара, Галларате, Варесе… Они будут падать к нашим ногам как перезрелые яблоки, воя от страха. Потом Роццано, Монца и, черт побери, Милан!.. А уж в Милане…
Глаза Магнебода загорелись яростным огнем. Кажется, он уже явственно представлял, как «Багряный Скиталец» идет по пылающим улицам Милана, размалывая короткими очередями автоматических пушек последних уцелевших защитников, как воют боевые горны и звенит потревоженная осколками сталь. Это был его мир, мир, к которому он привык за полвека участия во всех войнах империи.
- Погуляем, как в Салуццо пять лет назад! Помнишь те славные деньки?
Гримберт кивнул, не ощущая в душе того воодушевления, которое испытывал Магнебод.
- Я помню Салуццо. Но там против нас было облезлое баронское воинство, а не тысячи обозленных лангобардов, которых придется выжигать в их собственной норе.
- Мы разметали их, точно щепки! Говорят, в тех краях до сих пор помнят Железную Ярмарку, которую устроил им Гримберт, маркграф Турина. И будут помнить еще сто лет! В Арбории едва ли будет сложнее.
Слишком стар, подумал Гримберт с едва сдерживаемым презрением. Для него война – это грохот мортир и бронированные клинья наступающей пехоты, ползущие по перепаханному снарядами полю. Ужасно ограничен – как и прочие рыцари в большинстве своем. Не понимает, что победа достигается не сосредоточенным артиллерийским огнем и не рыцарской доблестью, а иными, куда более тонкими и сложными инструментами. Реликт старой эпохи, еще не исчерпавший свою полезность, но безнадежно устаревший. Когда-нибудь его сменят другие – более сообразительные и гибкие, вроде Гунтериха. Не сегодня и, вероятно, не завтра, но…
Закончить эту мысль он не успел, потому что со стороны облепленного слугами «Золотого Тура» донесся короткий испуганный крик, и сразу же вслед за ним – негромкий лязг. Так бывает, когда кого-то пробивает навылет, прямо в доспехах, пуля. Но здесь, в самом центре имперского полевого лагеря, неоткуда было взяться вооруженным лангобардам или их лазутчикам. Гримберт перевел взгляд на свой доспех и замер, потрясенный.
Кто-то из младших оруженосцев, менявший масло «Золотому Туру», оказался неловок. Стоя на золоченой броне грудины, он пошатнулся, на миг потеряв равновесие, и этого короткого мига хватило, чтоб предательски ослабевшие руки выпустили ведерко с отработанным маслом. Покатившись вниз, стремительно, как камешек с горы, оно врезалось прямо в маркграфский герб на груди рыцаря и опрокинулось, испачкав его жирной черной жижей. Золотой бык на синем фоне скрылся под безобразной кляксой, оставлявшей на золоченой броне грязные разводы.