Зловещих идолов, сложенных из человеческих черепов и увитых пьянящими наркотическими цветами. Безудержно совокупляющихся друг с другом безумцев, пьяных от похоти и неведомых алкалоидов. Какие-нибудь жуткие, ржавой стали, зиккураты… Но увидел нечто совсем иное.
Определенно, его захватили не чемреки, не маркосеи и не монофелиты. Не патрициане, мессалинцы или гомунциониты. Это были… Гримберт не знал. Возможно, для этого еретического культа, свившего себе логово в глухом лесу, даже не существовало названия. Но выглядел он…
Это не похоже на убежище еретиков, вынужден был признать Гримберт, двигаясь за приплясывающим и скрипящим горбуном на подламывающихся ногах. Это похоже черт знает на что, но только не на убежище еретиков. Скорее на…
На походный лагерь, подумал он, оглушенный великим множеством звуков и запахов. На чертов походный лагерь не очень большой, но очень шумной и странно устроенной армии. Или даже не армии, а пестрого беспорядочного сборища, которому лишь предстоит превратиться в монолитную солдатскую массу, будучи сбитым воедино тяжелыми сержантскими кнутами.
Здесь не обустраивали ни хижин, ни домов, зато виднелось множество походных, грубого брезента, шатров, умело замаскированных ветками и снегом. Кое-где виднелись неглубокие землянки вроде той, в которой он едва не замерз насмерть, неказистые, похожие на крохотные могильные курганы, насыпанные после Бог весть какой битвы. Костры жгли тоже с пониманием, как-то хитро и по-особенному складывая дрова, так что те почти не испускали дыма.
Их было много. «До черта», - подумал Гримберт, судорожно озираясь и ощущая на себе жгучее излучение чужих взглядов, неприязненных и тяжелых. Полсотни душ, а может, и больше, много больше. Сотня? Две? От свежего морозного воздуха кружилась голова, оттого перед глазами все плыло, сливаясь в неразборчивую пеструю картину, из которой он выхватывал лишь разрозненные фрагменты.
Аркебузы, стоящие в пирамидах, заботливо прикрытые тряпьем. Котлы с аппетитно булькающим варевом, по которым с хохотом лупят ложками едоки. Шлепки карт по отполированной колоде, перемежаемые проклятьями и звоном проигранных монет.
Ни ритуальных кинжалов из черного проклятого обсидиана, ждущих свою непорочную жертву. Ни адских алтарей, обагренных пролитой кровью. Ни…
Гримберт ощутил, как его язык медленно примерзает к нёбу, точно мокрая ветошь.
Он мог бы поверить в то, что Папа Римский по ночам облачается в куфию и тайком отплясывает с магометанами сатанинские пляски. Или в то, что колокол Брауншвейгского собора первым послеполуденным звоном излечивает глухих. Но только не в том, что этот беспрестанно жрущий, препирающийся и бездельно слоняющийся люд вокруг него имеет отношение к какой бы то ни было ереси, пусть даже самой позабытой в империи.
Можно ли представить, что эти здоровяки с исполосованными шрамами лицами, ухающие над собственными шутками, будто совы, с наслаждение греющие ноги у костров, сбросив грудой доспехи, допив вино отправятся вершить богопротивные ритуалы? Да ничуть. Скорее можно было вообразить оседланного петуха или зеленое солнце.
Вон тот здоровяк в неказистом плакарте[3], сооруженном из гусеничных траков, с лицом, навеки перекошенным после удара алебардой, можно ли представить его в робе, возжигающим на алтаре черные свечи из жира некрещенных младенцев? Скорее, в яростной атаке, дробящим кистенем чужие черепа. Или его собеседник, статью напоминающий мула-тяжеловоза, озабоченно пытающийся грубой нитью прихватить обратно ко лбу здоровенный лоскут кожи и ругающийся при этом на зависть сапожнику – неужто он, оставив позади дневные заботы, с наступлением ночи будет возносить сложно сплетенные молитвы Бафомету? Или тот, третий, небрежными тумаками заколачивающий в землю своего недавнего партнера по картам при совершенно равнодушном отношении прочих игроков…
Это солдаты, мгновенно и безотчетно понял он. Уловил, точно сплел воедино царящие в воздухе ароматы походных костров, ружейного масла, подгорелой каши, дешевого пороха и конского навоза, мгновенно смешав их с хриплым смехом, грубыми шутками и протяжными стонами раненых.
Ему приходилось бывать в солдатских лагерях, пусть и будучи огражденным от бурлящей пехотной массы рядами маркграфских пикинеров, он безошибочно узнал этот дух, едкий, беспокойный, проникнутый запахом крови – как древней, давно впитавшейся в землю, так и еще не пролитой, однако отчетливо ощущающейся в воздухе.
Не еретики.
Это лесное воинство, погубившее его, совсем не походило на все то, что было создано его воображением в томительные часы плена.
Странный лагерь, подумал Гримберт, мучительно плетущийся вслед за скрипящим горбуном. Странный лагерь, странные солдаты, странные порядки. Нет ни боевого охранения, как это заведено повсеместно во франкских землях, ни сигнальщиков, замерших недвижимыми статуями с горнами наперевес. Где шатры офицеров и вытянувшиеся цепи личных телохранителей? Почему не слышно возбужденных вестовых, снующих по лагерю точно беспокойные муравьи?
Следующая мысль кольнула его в основание черепа тупой иглой, едва не парализовав тело. Возможно, это отряд кого-то из отцовских вассалов. Какого-нибудь здешнего графа или барона, двигающегося по своим делам да завернувшего случайно в маркграфский лес или застигнутого здесь непогодой. Его авангард принял бесцеремонно шествующего «Убийцу» за дерзкого раубриттера, промышляющего тут каким-то подлым ремеслом, и…
Гримберт сглотнул, отчаянно вертя головой во все стороны, чтобы разглядеть сеньорский герб. Хорошо бы это был граф Камерино или кто-то из его многочисленных кузенов, их всегда привечали в Туринском дворце. Или барон Лукки, обаятельный старый миньон, похожий на мудрую седую обезьяну, которого туринские рыцари, большие шутники, за глаза прозвали Мессир Лизоблюд. Или…
Гримберту вдруг захотелось втянуть голову в плечи. Он внезапно понял, чем именно этот лагерь выделяется среди множества прочих, которые ему прежде приходилось видеть. Здесь не было ни единого герба. Мало того, все встреченные доспехи, опаленные пламенем неведомых ему битв, не имели ровно никаких обозначений, если не считать вмятин от пуль и ржавых рубцов на боках. То, что он поначалу принял за тактические обозначения, привычные на доспехах туринской тяжелой пехоты, имело не большее отношение к тактике, чем к иконописи. Это были грубо намалеванные миниатюры самого циничного, странного и оскорбительного нрава – мужские гениталии, выполненные в разных манерах живописи, но одинаково гипертрофированные, отрубленные головы, обагренные кровью топоры, голые женщины, падающие крепостные башни, языки пламени, золотые монеты…
Не сектанты, подумал Гримберт, ощущая себя маковым зернышком, плывущим меж тяжелых жерновов, которые в силах искрошить даже каменный валун. Что-то другое, совершенно чужое, но смутно знакомое, будто уже когда-то виденное или…
Нужное слово вдруг само пришло к нему. Щелкнуло, точно снаряд, вложенный в патронник сервоприводами.
Наемники. Эти люди, нашедшие укрытие в отцовском лесу, никакие не еретики, укрывающиеся от правосудия и Святого Престола. Просто наемничий сброд, по какой-то причине вынужденный зимовать вдали от теплых городов. Может, непогода просто застала их в пути или же они успели отметиться в окрестных городах так, что не особо надеялись на теплый прием – Гримберт не знал этого и не хотел знать.
Но это, черт возьми, многое объясняло.
В Турине всегда презирали наемников. Город рыцарской чести, не единожды отражавший орды лангобардов, он был достаточно богат, чтобы позволить содержать рыцарское знамя в четыре дюжины боевых единиц, не считая артиллерии, пехоты и младших рыцарей, следующих за своими сеньорами. Может, не великая рать по меркам империи, отдельные части которой стальные рыцарские ноги порой превращали в распаханную пашню, но весьма грозная сила для восточных окраин, погрязших в пограничных стычках с еретиками.