Кто-то поднял оброненный им лайтер и бережено смахнул с него снег. Кто-то сорвал с пояса серебряную флягу и, видимо надеясь обнаружить в ней драгоценное вино, опрокинул в свою гнилую глотку. Кто-то деловито стаскивал с него ботфорты, бесцеремонно разрезая шнурки.
Он попытался сопротивляться лишь однажды, когда один из еретиков нащупал на его шее медальон с материнским локоном. Расплатой стала затрещина – такая, что мир-зернышко вдруг начал резко таять, а собственное тело Гримберта уже никак в нем не ощущалось, съеживаясь в размерах. Оно уже ничего не весило и, кажется, вот-вот должно было распасться на атомы.
Наверно, это Господь все-таки решил вознести его на небо, подумал Гримберт, но подумал как-то отстраненно, будто мысль была не его собственной, а пришла через нейро-шунт.
Это хорошо. Магнебод. Отцу не придется. «Убийца». Турин. Снег, снег, снег, везде этот снег. Все-таки, значит, прав был Аривальд.
Вкус снега с привкусом меди во рту. Гомонящие голоса. И даже боли почти нет.
Он вознесся на небо так стремительно, что сознание затрепетало и беззвучно погасло, точно пламя свечи на ветру.
[1] Здесь: 4 метра.
[2] Миндалевидное тело (лат. corpus amygdaloideum) – отдел мозга в районе височной доли, играющий ключевую роль в формировании эмоций.
[3] Смарагд (лат. Smaragdus) – изумруд.
[4] «Aeris porta animi» (лат.) – «Медные врата души».
[5] Abortivum (лат.) - выкидыш
[6] Фламины – жрецы отдельных божеств в Древнем Риме.
[7] Квинтал – средневековая мера веса, приблизительно равная 49 кг.
[8] Панкратеон – древнегреческая борьба.
[9] Фехтен (нем. fechten — «сражаться, бороться») -
Часть 2
Он очнулся не в небесных чертогах. Должно быть, в последний миг, когда его душа возносилась, бросив бренное тело, святой Петр преградил ей путь, обнаружив в своем талмуде какой-то застарелый, но тяжкий грех.
Его низринули вниз. Но не в адские бездны. Там-то, по крайней мере, не приходится жаловаться на холод. А именно холод доставлял Гримберту наибольшее количество неудобств.
Проклятый холод. В тесной землянке, где он был заточен, не было ни кровати, ни койки, лишь дрянная лежанка из вороха гнилой соломы и жухлого тряпья, от которой было больше вони, чем тепла.
Он лишился ботфортов, но гамбезон из выделанной кожи, хоть и порядком потрепанный, остался на нем. Не потому, что среди еретиков попались благородные разбойники, понял он, просто никто из них не разобрался в хитрой системе шнурков и ремней, которые стягивали его.
Должно быть, он долго провалялся в беспамятстве, потому что ледяная земля высосала из его тела все крохи тепла, превратив в куль промороженного мяса с костяными осколками. И пусть оно казалось онемевшим, бесчувственным, вымороженным до такой степени, что не способно было чувствовать боль, Гримберт мрачно подумал о том, что в самом скором времени ему придется проверить это наверняка. Боль не ушла, она лишь затаилась и, несомненно, вернется, как только его тело оттает в достаточной мере, чтобы ощутить ее во всей полноте.
От этих мыслей было еще паскуднее, чем от холода, поэтому Гримберт пытался оттеснить их в край сознания, заняв голову более насущным, пусть и совершенно бесполезными, делами.
Ребра были отбиты так, что он едва мог дышать, слабого дыхания не хватало для того, чтоб отогреть пальцы, которые от холода превратились в скрюченные багровые когти.
Чтобы хоть немного восстановить ток крови по замерзшему избитому телу, Гримберт стал делать гимнастические упражнения. Этим нехитрым приемам его в свое время обучил Магнебод. Не для того, чтоб закалить тело, а для того, чтобы не допускать в нем застоя крови и желчи, неизбежных при долгой нейро-коммутации, пока рыцарь пребывает скрюченным внутри своей бронированной раковины.
Когда Гримберт отлынивал, старый рыцарь больно хлестал его прутиком по спине, вынуждая активнее приседать и выше задирать ноги. «Придет время – поймешь, - посмеивался он, сам невозмутимо прохаживаясь по гимнастической зале, - Поверь, проклятье Святого Фиакра[1] испортило рыцарям больше крови, чем все кумулятивные мины лангобардов…»
Крохотная землянка была слишком мала даже для того, чтоб он мог сделать дюжину шагов, к тому же от каждого резкого движения тело наливалось болью в бессчетном множестве мест, а голова начинала паскудным образом звенеть, но он не прекращал своих попыток.
Наклон. Правый мах. Левый мах. «Турецкое седло». Маятник. Колодезный ворот.
Он делал это не потому, что упражнения приносили удовольствие, они даже почти не согревали, но потому, что стоило ему на миг остановиться, как в голову начинали лезть мысли, страшные и извивающиеся, точно мутировавшие змеевидные твари, и от мыслей этих тело цепенело, утрачивая немногие крохи сил.
Ему сохранили жизнь. Едва ли потому, что еретики, встретив упорное сопротивление, вдруг раскаялись в своей ереси, приняв своими гнилыми сердцами христианскую веру. Он вспомнил зверообразного ублюдка, что швырнул ему снегом в лицо. Такой не раскается, даже если ангелы сойдут с неба, чтоб остановить безобразную расправу над поверженным рыцарем.
Расправа не отменена, лишь отложена до лучших времен.
Но когда придет время…
Дай мне не закричать, Господи. Дай мне выдержать ту боль и то унижение, что уготовлено мне. Неважно, какие страдания уготовлены моему телу и моей душе, я пройду через них, высоко подняв голову, как подобает рыцарю. На милость еретиков может рассчитывать разве что коварный иудей или чванливый ромей, к истым христианам они безжалостны. А ему и вовсе не на что уповать.
Гримберт ощутил себя, точно рыбешка, чьи внутренности распирает зазубренный стальной крюк, выдернутая из привычного ей водоема и глотающей вперемешку с кровью из распоротого горла ядовитый для нее воздух.
Дьявол. Дьявол. Дьявол.
Нет участи хуже, чем попасть живым в плен еретикам.
Лучше бы я умер, подумал он, хватая губами холодный подземный воздух, наполненный
запахом гнилого сена, сырых корней и собственного пота. Лучше бы изжарился заживо прямо в утробе «Убийцы» в пламени пробитого топливопровода. Лучше бы истек кровью от дюжины ран, оставленных вторичными осколками. Лучше бы…
Заткнись, приказал он себе, холодно, точно приказывал капризничающему рыцарскому доспеху. Настоящему рыцарю должно сохранять христианское смирение и в здравии и в бедствии. Сколько бы боли ни силились причинить его плоти еретики в своих изуверских ритуалах, он выдержит все без стона. Чтобы маркграф Туринский, когда гонец доложит ему о кончине сына, не имел повода отвести глаза, а герцог Алафрид не дернул досадливо щекой…
О да, души маркграфов Туринских, наблюдающие за ним с небес, смогут гордиться потомком. Душ этих было чертовски много, целый сонм, про некоторых Гримберт и не помнил ничего кроме имени и названия их доспеха, но все они, без сомнения, были достойными рыцарями, знавшими цену истинному мужеству, пусть даже не всем им суждено было найти свою смерть на поле боя.
Некоторые из них окончили жизнь на императорской дыбе, оклеветанные недругами, другие пали в кровопролитных боях, выблевывая разъеденные радиацией внутренности или агонизируя с изломанными булавами позвоночником. Иным повезло больше, они окончили земные дни в будуарах любовников и любовниц, сраженные сложносоставными нейротоксинами, умертвили себя кинжалом от неразделенной любви или тихо зачахли от какой-нибудь генетической хвори.
Случались, впрочем, среди них и менее возвышенные смерти.
Так, его прадед, Хлодовех Веселый, двадцать восьмой маркграф Туринский, будучи человеком необычайного азарта, как-то побился об заклад со своим старшим рыцарем, что выпьет вместо вина полный моджжо охлаждающей жидкости из своего доспеха, равный четырем имперским литрам. И выпил, после чего еще три часа отплясывал разнузданные танцы в компании придворных куртизанок, только после этого рухнув в судорогах и скоропостижно скончавшись.