Но кавалеру и этого показалось мало. И он поехал в Мален, там говорил с епископом. Сказал ему, что он готов задеть еретиков горных, но хочет начать дело сразу после свадьбы с дочерью графа, а молодой граф чинит препятствия, придумывая отсрочки. Старый епископ аж из сутаны чуть не выпрыгнул, велел при нем собирать карету, тут же отправился к молодому графу.
И уже утром следующего дня кавалер получил письмо от молодого графа. В нем написал граф, что отец и епископ убедили его и что принимает он желание кавалера жениться через неделю, но предупреждает Волкова, что не все гости, каких пригласить на торжество подобает, будут на нем из-за необоснованной торопливости жениха.
Не знал Теодор Иоганн, девятый граф фон Мален, что на сей раз кавалеру наплевать на приличия и наличие важных господ на свадьбе. В другой раз, конечно, он ждал всех, он выдержал бы все положенные сроки, но не теперь. Волков понимал, как важны связи в обществе. Но не сейчас. Сейчас каждый час жизни жил он, сжигая нутро себе синим огнем холодной ярости. И даже то, что Брюнхвальд шел на поправку и что говорил уже и ел, даже пытался шутить по-солдафонски глупо, ничего не меняло. Когда Волков видел его руки, притянутые бинтами к досточкам, как видел обритую его голову, зашитую в четырех местах, так ненависть к горцам, к поганым еретикам, только возгоралась с новой силой.
Нет, он не показывал ее, даже старался прятать, говорил со всеми вежливо, улыбался, если получалось, но все это получалась это у него плохо. Даже Брунхильда в эти дни не осмеливались ему дерзить. Даже она ежилась от тяжелого его взгляда. А тут он сказал ей, что выдает ее замуж за графа. Красавица, бесилась, ядом исходить надумала, думала, что будут его изводить, что больше не будет его допускать до себя. Да не вышло, господин ее к ней не прикасался больше, не звал к себе, не тянулся с поцелуем и не говорил ей почти ничего.
Говорил он теперь только с офицерами своими, шептался да шушукался. Только Рене, Бертье да Роха говорили с ним. Еган приходил к нему с делами, архитектор приходил, но всех ждал один ответ:
— Позже, не досуг мне сейчас.
Брунхильда видела, как утром одного дня вернулся Сыч, которого не было несколько дней. Тот был заросший щетиной и грязный, так господин его не погнал прочь, как обычно, а звал за стол.
Сразу пригласил господ офицеров, и те быстро пришли. И сидели они за столом, долго шушукались. И Сыч больше других говорил, и еще на листе бумаги что-то рисовал и показывал всем им.
А когда господа офицеры и Сыч стали расходиться, так господин сказал им:
— Подготовьтесь, господа, со всей должно тщательностью.
— Не извольте волноваться, кавалер, — за всех ответил самый старший по возрасту Рене.
— Роха, а ты пришли мне этого увальня, — чуть помедлив, сказал Волков, — толку от него в стрелках будет не так много, так пусть при мне состоит.
— Да, кавалер, — сказал Роха.
И господа ротмистры ушли.
Брунхильда уже намеревалась начать тот разговор, о котором давно думала, да тут пришел молодой верзила с зашитой мордой и головой. Стал в дверях:
— Господин, звали?
— Максимилиан, — разглядывая здоровяка, произнес Волков, — а ну-ка, погляди, у нас в ящике есть доспех, что подошел ему бы?
— И глядеть нечего, — с уверенностью сказал Максимилиан, — он больно велик, даже ваши доспехи ему малы будут, разве что если сразу на рубаху их надевать. А бригантина ваша ему и на рубаху не налезет, вернее не застегнется на нем. И стеганки ему не подойдут, а шлем ваш старый налезет только без подшлемника.
Он был прав.
— Увалень, — сказал Волков, — завтра еду в город, поедешь со мной.
Максимилиан, выбери ему самого крепкого мерина.
Брунхильду распирало желание поговорить, а он все молчал и молчал. Только выводил ее из себя таким пренебрежением к ней.
Она уже думала кричать на него от злости, в волосы ему вцепиться, лишь бы он обратил внимание на нее. Да разве осмелишься, когда он с таким лицом сидит, что смотреть на него боязно?
Уже когда стало тихо в доме, сестра Тереза уложила детей спать и Мария тоже угомонилась и больше не гремела на кухне тазами, Брунхильда расчесала волосы, привела себя в порядок и, раздевшись догола, легла на перины сверху. Жарко же. Уж так-то он не посмеет не обратить на не внимания.
Он пришел, сел на кровать, стал стягивать сапог с больной ноги.
Сопел, останавливался для передышки. Снять сапог сам он мог, но для него это было дело непростое. Она встала и помогла — подошла, взялась за сапог. Он вытянул ногу, и она легко стащила сапог с ноги. Он оглядел ее с ног до головы. Она, как, впрочем, и всегда, была прекрасна. Положил руку на ее бедро, погладил живот и спросил: