— Дебора… Моя возлюбленная дочь… Моя Дебора… Мое дитя… Отвечай мне… Говори с твоим отцом… Раскрой твои глаза… Твои прекрасные глаза… Заговори со мной… Ради Бога… Скажи мне, что ты жива… Скажи скорее… Скорее… Или я сам умру…
Увы! увы! Труп не отвечал… Натан продолжал:
— Ты спишь… Я это вижу… Но сон этот слишком глубок, и он меня беспокоит… Он меня мучит… Он меня убивает… Дебора, проснись… Дебора, раскрой глаза…
Лицо Деборы, уже застывшее, оставалось неподвижно, как восковая маска. Натан приложил к векам свои дрожащие пальцы и приподнял их. Веки остались открыты, и обнаружились те немые, тусклые глаза, в которых уже не сверкал божественный луч души и жизни. Тогда Натан понял все. Горе его дошло до безумия. Он страшно вскрикнул и, бросившись как сумасшедший на ковер, разодрал свою одежду и покрыл голову пылью.
Стоя на коленях возле постели, Рауль рыдал. Венера с отчаянием сжимала руки, и, кто знает, может быть, в эту минуту ее отчаяние, смешанное с угрызениями совести и ужасом, было искренне.
Эта печальная сцена кончилась странной развязкой. Натан вдруг прекратил крики и стоны. Он подошел к постели и сказал Раулю, стоявшему на коленях:
— Кавалер де ла Транблэ, встаньте…
Молодой человек повиновался. Натан продолжал почти спокойно, но таким голосом, звук которого отчаяние совершенно изменило:
— Если бы вы не вступили в мое жилище, моя Дебора, моя возлюбленная дочь была бы теперь жива и здорова без этой гибельной любви, которую вы ей внушили… Я не проклинаю вас, кавалер де ла Транблэ; я верю, что вы страдаете так же, как и я, что ваше сердце разбито так же, как и мое. Я вас не проклинаю, но говорю вам: вы невольно привели смерть в это жилище… Когда дочь моя была еще жива, вы отняли ее у меня… Когда она умерла, она для вас уже ничто… Она принадлежит только мне… Оставьте же этот дом, кавалер де ла Транблэ… Оставьте его скорее, иначе я забуду, что вы любили мою дочь, и буду помнить только то, что вы ее убили… И убью вас…
Рауль молча склонился перед этой ужасной, грозной яростью, высокой даже в своей несправедливости. Он в последний раз приложил губы к оледеневшей руке Деборы, потом, не сказав ни слова и даже ни разу не обернувшись назад, вышел из комнаты и из дома.
XXX. Ангел-хранитель
Чтобы рассказать нашим читателям, какие происшествия последовали почти немедленно за катастрофой, окончившей предыдущую главу, потребовалось бы или несколько строк, или несколько томов. Довольно нескольких строк, если мы захотим ограничиться кратким перечнем, без всяких подробностей. Понадобилось бы несколько томов, если бы мы сочли полезным и возможным войти в подробный анализ страстей и чувств наших действующих лиц. Но в предначертанных нами границах нашего романа нам недостает места для этого последнего труда, необходимость и интерес которого, сказать по правде, мы не признаем.
Поэтому удовольствуемся же несколькими строками, или, лучше сказать, страницами.
Любовь Рауля к Деборе была истинна и серьезна. Присутствуя при смерти несчастной девушки, Рауль почувствовал, что в груди его как будто что-то разорвалось, и искренне убедил себя, что жизнь его погибла.
Было около полуночи, когда Рауль вышел из дома, в котором оставил свое сердце. Целую ночь бродил он по улицам Парижа как сумасшедший или пьяный, не зная, куда идет, и не помня несчастья, поразившего его. Только чудом не был он остановлен и ограблен, а может быть, и убит ночными разбойниками, которыми в ту эпоху изобиловала столица Франции. Если бы это случилось, наверно, Рауль не защищался бы.
Наконец в ту минуту, когда от начинающегося рассвета побелели крыши домов, Рауль очутился в квартале Марэ, куда он пришел совершенно бессознательно. Неопределенный инстинкт привел его к дверям маленького отеля. Рауль постучался. Толстый швейцарец с красной рожей, исполнявший должность привратника, отворил, ругая раннего посетителя, который так некстати нарушил его сладостный покой. Узнав кавалера, привратник, застыдившись и сконфузившись, отскочил назад, несмотря на свою величественную толщину, опасаясь, что на него посыплются удары. Но Рауль, даже не заметив его, прошел молча и шатаясь. Привратник приметил распухшее лицо Рауля, его красные глаза, нерешительную походку и, почтительный в своих предположениях, по похвальной привычке всех слуг, сказал себе:
«Господин кавалер, вероятно, вернулся с какой-нибудь оргии, он весело праздновал в честь Бахуса!.. Он пьян так, что с трудом держится на ногах… Теперь, наверное, ляжет спать…»
Рядом с комнатой Рауль нашел своего камердинера, который ожидал его. Этот камердинер — вероятно, читатели его не забыли — был Жак, верный и преданный слуга и друг своего господина. Жак не ошибся, как привратник, и угадал скорбь в изменившемся лице Рауля. Он не принял морщин, вырытых горем на этом бледном лице, за признаки пьянства и разврата.
— Господи Боже мой! Кавалер, мой бедный хозяин, — вскричал он с волнением. — Что с вами?
Рауль не слышал. Жак повторил свой вопрос.
— Она умерла! — отвечал Рауль глухим голосом. — Умерла! И я умру…
— Умрете? — пролепетал Жак с отчаянием. — Умрете!.. Ах! Если так, то возьмите меня с собой!..
Жак отворил дверь передней. Рауль сделал несколько шагов вперед, потом зашатался и, застонав, упал бы на пол, если бы Жак не бросился поддержать его и не принял его на руки, совершенно бесчувственного.
Обморок Рауля был началом продолжительной и опасной болезни. Много дней и ночей Рауль не приходил в себя и находился между жизнью и смертью.
Наконец в одно утро с верным Жаком сделался припадок самой безумной радости, когда он услыхал от доктора, что опасность минерала и что начинается выздоровление. В самом деле, в этот же самый день Рауль обвел свою комнату удивленным взглядом, в котором не было ни малейшего следа бреда, и позвал Жака. Жак подбежал.
— Друг мой, — спросил у него Рауль, высвободив из-под одеяла руку, худоба которой, казалось, испугала его, — я был болен, не правда ли?
— Да, кавалер, очень больны.
— Долго?
— Очень долго, мой добрый хозяин…
— Сколько дней?
— Три недели.
— Три недели!.. — повторил Рауль, к которому возвратились воспоминания о роковой ночи, бывшей причиной его болезни. — Уже три недели, как она умерла!..
Горькие слезы заструились по его исхудалому лицу. В первый раз после кончины Деборы плакал Рауль. Эти слезы несколько облегчили его. Через несколько минут он продолжал:
— Ты хорошо ухаживал за мною, мой бедный друг…
— Старался, как мог, кавалер.
— И ты ухаживал за мною… один? — спросил Рауль.
Жак заколебался, прежде чем ответил:
— Я не совсем понимаю ваш вопрос…
— Ты один, — повторил Рауль, — один окружал меня заботами, которые спасли мне жизнь?
— Конечно… — пролепетал камердинер в замешательстве. — Осмелюсь ли я спросить вас, кавалер, зачем вы задаете мне этот вопрос?
— Потому что не один раз, — возразил Рауль, как бы справляясь со своими воспоминаниями, — среди бессвязных видений моего бреда, в этой комнате, возле этой постели, мне представлялась женщина… Призрак! Эта фигура, однако, казалась мне яснее других призраков, порожденных бредом горячки… Это также были грезы, Жак?
Новая нерешительность выразилась на честном лице камердинера. Однако он не умел лгать и отвечал:
— Нет, кавалер, это не были грезы… И если я был виноват, то умоляю вас простить мне.
— Простить тебе?.. Объяснись!.. В чем ты себя упрекаешь и за что я должен простить тебя?..
— Я все скажу вам, кавалер…
— Я жду…
Тут Жак начал рассказ, очень длинный и в особенности очень запутанный, который мы упростим, чтобы не утомлять терпения наших читателей.
Жак рассказал своему барину, что на другой день его болезни молодая девушка необыкновенной красоты, но очень печальная, нашла средство, несмотря на запрещение, пробраться в комнату Рауля. Когда Жак спросил ее, зачем пришла она, она умоляла его позволить ей ухаживать вместе с ним за его господином. Когда Жак отвечал, что он не может пустить незнакомую женщину к своему больному хозяину, она вскричала:
— Незнакомую! О, кавалер де ла Транблэ меня знает!.. Никто на свете не предан ему более меня… И если бы он мог меня узнать и говорить с вами, он сказал бы вам, чтобы вы оставили меня возле него; он сказал бы вам, что мои заботы были бы ему приятны…