Нельзя объяснить и нельзя признаться не то что этой девушке-интервьюеру – самому себе нельзя признаться, что этот пиздец начался с Сани, а потом уже пошло-поехало. Нервяк, нервяк. Но об этом невозможно.
А было-то довольно просто – и вот это уже не он рассказывает. На втором году его обучения приехала туда девушка. Саша. Тут-то у него крыша и поехала.
Какая-то была конференция, что ль? Что за конференция, если она занималась физикой? Приехала она совсем ненадолго. Где они могли встретиться? Банкет, то-се, потом танцевали они. Что-то такое она швырнула ему тогда, в него… как…
Вот она идет к нему, идет, белокурая, коротко стриженная, с челкой, высоченная, из-под ног вышибается пыль, очень стильные ботинки, очень. Ужасно клевая, конечно, и совершенно ебанутая – но какая. Jeez, какая.
И был какой-то сбой.
Пока они целовались в какой-то греческой забегаловке…
Нет, не то. Язык твой – враг мой. Бывает такой приход от одного поцелуя, когда ток бежит по деснам, по которым она проводит языком, и ударяет разом в башку, закладывает уши, дальше вниз и – дальше, положим, ясно.
«Внутри ощущение твоего языка. Все время внутри чувствую твой язык». Это она ему говорит, и он шалеет от этих слов. Как она умеет все назвать словами. И ничто ей не стремно назвать, нигде она не смущается. И ему, мудаку, кажется, что когда языками так, когда телами так, то все прочее уже неважно.
Роман длится два месяца. Все это время кокаин – и все это время, даже когда и clean, он чувствует этот кокаиновый приход просто от ее поцелуев. Все это время он заканчивает диссертацию, успевает в срок – хорошая диссертация. Все очень довольны.
На исходе второго месяца… трудно говорить… они плывут на лодке по какому-то там озеру, озеро образует загиб, она на веслах, сворачивает туда, в какие-то камышовые дебри, причаливает, лодка носом прошивает какие-то заросли. Она бросает якорь, снимает спасжилет, снимает ботинки, сороковой размер у девушки – ну и ясное дело, при ее-то росте, снимает, снимает, снимает, все с себя сбрасывает, он смотрит не шевелясь, молча, взрываясь внутри, она говорит: «Ну!»
Он улыбается, говорит: «Перевернемся».
Она говорит: «Примажем?»
Он говорит: «Сумасшедшая».
Ну и – и потом. Не выпустив его из себя. Проводя языком по его векам, ресницам. Проводя пальцем по его животу. Она все рассказывает.
Он слушает, слушает, силится понять, но абсурд сильнее его понимания, он начинает орать: что значит – ты решила? Что, блядь, значит – ты решила? Кому это что значит?
Он так орет, потому что уже немножко ее знает: не пустой треп. Как сказала, так и сделает.
Вот это все похоже, конечно, на признание в беременности и одностороннее решение об аборте. А это не так. А как? Как про это рассказать? Какими словами?
– Ни хера не понимаю, ни хера, ни хера, ни хера…
Она проводит языком по его векам, ерошит волосы.
Он пробует пробиться к смыслу:
– Ты говоришь, тебе невыносимо в твоем теле. Не чувствуешь себя женщиной. Ты говоришь, ты давно решила. А вот ты меня встретила. И у нас тут такое. Это тебя ни на какие мысли не наводит? Может, ты ошиблась все-таки? И как ты не чувствуешь себя… блядь, а сейчас ты что чувствуешь?
– Это все кокаин, мой хороший.
Тут он стонет.
– Ну что ты?
Он стонет.
– Мне с тобой так хорошо, так хорошо. Но тебе что, именно женщина нужна? Это же предрассудки, нет? Нет, тебе хорошо с этим человеком. С этим его запахом. С этой его флорой…
Тут он взрывается:
– Ты ебанулась?! Ты думаешь, мне нужно с каким-то…
– Не с каким-то – со мной! Мы просто посмотрим, будем мы вместе потом, не будем…
Обреченно он спрашивает:
– Когда операция?
И стонет, услышав дату. Очень близкую. И уже на каких-то гормонах, давно, а он и не замечал ничего. Заметь тут. И какой-то вопрос еще зреет на отсыревшем неповоротливом языке: типа, а это нормально, что ты все это время… – но он даже не знает, что доспросить: что ты все это время на кокаине при этой гормонотерапии? Что ты все это время диссертацию пишешь – как же диссертация-то? Чьим именем она будет подписана? Что ты все это время не выпускаешь меня из себя? Что ты все это время мне ничего не сказала?!
Ее уже не было сколько-то недель, но в больницу он честно свое отходил. Операция, истерзанное любимое тело, катетеры. Родители ее звонили по скайпу, но что они могли – зареванные несчастные путинисты под санкциями, ненавистники Обамы; они, кажется, и за эту выходку дочери на него возлагали ответственность. Обаме править при этом оставалось месяца два.