Пери протянула мне матерчатый кошелек.
— Это ключ от дверей из женской половины на Выгул шахских скакунов, — сказала она. — Передай моему дяде, что я дарую ему соизволение войти и устранить Хайдара, не причиняя ему вреда. Возвращайся как можно быстрее.
Я уставился на кошелек.
— Но мужчинам никогда не позволялось входить на женскую половину дворца, — возразил я.
— Разрешаю это.
Потрясенный, я упрятал кошелек в складки тюрбана и поспешил прочь. Когда я добрался до дома Шамхала, то сказал слугам, что имею срочное известие, и меня тут же впустили. Шамхал развязал кошелек и впился глазами в ключ. Взгляд его засверкал, будто у ворона, завидевшего мешок сокровищ.
— Вот лучшая из наших надежд! — ликующе сказал он.
— Пери велела мне передать вам, что Хайдара следует удалить, не причиняя ему вреда. Еще повелительница просила о знаке, подтверждающем ваше согласие.
Мне нужно было доказательство, что я доставил эту, самую важную, часть сообщения.
Шамхал поднялся:
— Скажи ей вот что:
— Чашм, — отвечал я.
Уходя, я слышал, как Шамхал скликает слуг и велит бежать к домам своих сторонников, поднимать их на поддержку Исмаила.
Я отправился назад во дворец. Перед вратами Али-Капу все еще несли стражу никем пока не потревоженные воины-таккалу и их союзники. Один из командиров был мне знаком, и я, поговорив с ним о том, что бегал по делам целый день, получил разрешение войти, но лишь после обыска на предмет оружия. Когда меня наконец провели в покои Пери, она меня ждала.
— Не уставай![2] — пожелала она мне.
Я отер взмокшие руки.
— Что сказал дядя?
— Он обещал исполнить вашу просьбу, — сказал я и процитировал сложенные им стихи.
Она улыбнулась:
— Отлично исполнено.
— Повелительница, — взволнованно сказал я, — воины уже скорее всего начали бой. Может случиться что угодно.
— Вот и поторопись. Беги в бируни и разузнай что сможешь.
Прежде всего я решил наведаться в гаремные поварни, ибо кухарки всегда знают самые последние новости.
Огромный дом, обычно переполненный женами, служанками и рабами, был пуст. Мука и вода были смешаны и оставлены в больших мисках. Мята была промыта, но не вывешена для просушки, чеснок и лук накрошены и рассыпаны по столу. Глаза мои защипало.
Шагая по поварне, я чувствовал что-то странное, чему не находил имени. Когда я проходил мимо печи для хлебов, эхо моих шагов отдалось в ней глуше, чем вокруг. Вернувшись, я отодвинул заслонку. Внутри было полно остывших углей и пепла, но в дальнем углу я приметил краешек ярко-синего шелкового халата. Перебирая, кто же носит такую одежду, я наконец вспомнил: ведь это один из лекарей, которого наверняка приводили в гарем во время последней болезни шаха.
— Врач Амин-хан Халаки, твой халат видно, — шепнул я.
Подол исчез, будто мышиный хвост в норе.
— Ты кто?
— Джавахир-ага, слуга Перихан-ханум.
— Мне можно выйти?
— Нет, если хочешь жить.
— Ну тогда брось мне хоть чуточку еды…
Подобрав несколько огурцов и гроздь винограда, я сунул их в печь и пожелал ему удачи. Затем отправился к дверям бируни и приветствовал Зэв-агу, чей лоб вечно бороздили морщины тревоги.
— Какие новости? — спросил я.
— Пока ник-к-каких, — пробормотал он, и уцелевшие зубы его стучали от страха. Отворив дверь, он впустил меня внутрь.
Я быстро дошел до Зала сорока колонн и заглянул туда, но там было пусто. Продолжая путь, я добрался до самой северной стены дворца, когда меня встревожили тяжкие глухие удары. Мне померещилось, что несколько воинов притащили пушку и бьют ею в деревянные створки ворот, стонавших, будто под пыткой.
— Хайдар-шах, отвори нам, впусти нас! — кричали снаружи. — Мы твои друзья!
Пренебрегая обычными дворцовыми приличиями, я помчался по двору через все проходы к гарему, обливаясь потом. Добежав до огромного платана, я ощутил, что земля содрогнулась, словно при землетрясении, но тут же понял — это лошадиные копыта. Резко остановившись, я вдруг почувствовал себя словно муравей, зажатый между большим и указательным пальцем человека.
Мое сердце заколотилось быстрее, когда деревянная дверь из гарема на Выгул шахских скакунов заскрипела, отворяясь. Воины хлынули в сад, обнажая клинки, выкрикивая имя Исмаила, топча розовые кусты и разметая дорожки. Небывалое прежде зрелище мужчин в женской половине, оскверненной армией, потрясло меня до глубины души.