Возвращаясь к блокпосту, он тихо ухмылялся. Теперь можно посмотреть на происшедшее и под другим углом, не все так грустно и безнадежно, честное слово. Абу-Нидаль, как достоверно известно, в шахматы не играл отроду и скверно просчитывает на несколько ходов вперед, Накир тоньше, умнее и коварнее, но недавний инцидент — без сомнения, самодеятельность Абу-Нидаля, личное, так сказать, творчество. Решил, выявив агента, попутно устроить пакость недругам… ну и чего он добился, собственно? Конечно, кое-какие газетки поднимут шум, поминая гнусных федералов, беззастенчиво расстрелявших прямо в машине мирных юношей, ехавших из консерватории в филармонию… Но времена нынче, как уже было подмечено, не те. Получится мелкая пакость, и не более того. Это лет восемь назад целая рота правозащитников надсаживалась бы в крике, импортные радетели прав боевиков подключились бы, лорд Джадд бился бы в истерике… а теперь и кривозащитников по пальцем можно пересчитать, и Запад приутих, и лорд Джадд запропастился куда-то, плохо уже помнят, кто таков. И, самое главное, страна давно избавилась от иных шизофренических заморочек, не та уж страна.
В общем, мелкая пакость, и не более того. Зато Абу-Нидаль, не подумавши толком, засветил своих «придворных поэтов», на коих прежде внимания особо не обращали: передвижения Нидерхольма еще по старой памяти вяло фиксировали, а Бакрадзе вообще в разработке не числился. Ну а теперь совершенно точно известно, что эта сладкая парочка повязана с Накиром и Абу-Нидалем, а значит, оба будут служить индикаторами, мечеными атомами, так сказать, и, если взять их под присмотр, что-то полезное да выйдет рано или поздно. Та акция, которую Накир готовит где-то в России, непременно потребует своих, прикормленных журналюг, которые интерпретируют все должным образом… и вот они, оба-двое, паскуды.
Настроение повышалось, даже сердце уже почти не беспокоило.
Даже в этом походе он (Лермонтов. — А.Б.) никогда не подчинялся никакому режиму, и его команда, как блуждающая комета, бродила всюду, появлялась там, где ей вздумается, в бою она искала самых опасных мест — и… находила их чаще всего у орудий Мамацева… До глубокой осени оставались войска в Чечне, изо дня в день сражались с чеченцами, но нигде не было такого жаркого боя, как 27 октября 1840 г. В Автуринских лесах войскам пришлось проходить по узкой лесной тропе под адским перекрестным огнем неприятеля, пули летели со всех сторон, потери наши росли с каждым шагом, и порядок невольно расстраивался. Последний арьергардный батальон, при котором находились орудия Мамацева, слишком поспешно вышел из леса, и артиллерия осталась без прикрытия. Чеченцы разом изрубили боковую цепь и кинулись на пушки. В этот миг Мамацев увидел возле себя Лермонтова, который точно из-под земли вырос со своею командой. И как он был хорош в красной шелковой рубашке с косым расстегнутым воротом, рука сжимала рукоять кинжала. И он, и его охотники, как тигры, сторожили момент, чтобы кинуться на горцев, если бы они добрались до орудий.
Однажды вечером, во время стоянки, Михаил Юрьевич предложил некоторым лицам в отряде: Льву Пушкину, Глебову, Полену, Сергею Долгорукому, декабристу Пущину, Баумгартену и другим пойти поужинать через лагеря. Это было небезопасно и, собственно, запрещалось. Неприятель охотно выслеживал неосторожно удалившихся от лагеря и либо убивал, либо увлекал в плен. Компания взяла с собою несколько денщиков, несших запасы, и расположилась в ложбинке за холмом. Лермонтов, руководивший всем, уверял, что, наперед избрав место, выставил для предосторожности часовых, и указывал на одного казака, фигура коего виднелась сквозь вечерний туман в некотором отдалении. С предосторожностями был разведен огонь, причем особенно незаметным его старались сделать со стороны лагеря. Небольшая группа людей пила и ела, беседуя о происшествиях последних дней и возможности нападения со стороны горцев. Лев Пушкин и Лермонтов сыпали остротами и комическими рассказами. Причем не обошлось без резких суждений или, скорее, осмеяния разных всем присутствующим известных лиц. Особенно если в ударе был Лермонтов. От выходок его катались со смеху, забывая всякую осторожность. На этот раз все обошлось благополучно. Под утро, возвращаясь в лагерь, Лермонтов признался, что видневшийся часовой был не что иное, как поставленное им наскоро сделанное чучело, прикрытое шапкою и старой буркой.
Глава 7
«Здесь без спроса ходят в гости…»
Тот, кому не нравятся «языки», просто не умеют их готовить — так гласит старая шутка. Ну, а хорошо приготовленный «язык» конечно же не желудок радует, а мозги, потому что говорит членораздельно и интересно.
Два адреса, ставшие известными от взятого в автомастерской, сначала, естественно, обеспечили наружным наблюдением, ну а потом, немного разобравшись что к чему, начали работать.
Даже если бы о первом адресе не знали ничегошеньки, поведение соседей моментально заставило бы сделать выводы. Едва на дальних подступах замаячили военные, не успели они не то что замкнуть кольцо, а просто приблизиться, как из соседних домов, словно по некоему неслышному сигналу, начался великий драп, все тамошние обитатели так и хлынули кто куда, хотя их никто и не гнал. Причем женщины так торопились, что детей тащили неодетыми, как успели схватить — а это опытному человеку говорило о многом…
Никто не разводил церемоний — когда у добротных кирпичных заборов заняли места группы, на улочке показался БТР и в крутом развороте грохнул передком по высоким железным воротам, справным, основательным, покрашенным в черный цвет. Ворота были качественные, но против брони не сдюжили, понятно, и БТР влетел на обширный двор, с диким скрежетом окончательно доламывая и срывая с петель обе створки. Следом двумя цепочками ворвались спецназовцы.
И моментально началась пальба: все трое, о которых говорил пленный, оказались дома и открыли стрельбу из окон. Поскольку было четко известно, что народец в оперативном отношении неинтересный, совершенно рядовой, нагрянувшие незваные гости с самого начала взяли курс на жесткую линию. Отсекли огнем всякую возможность укрыться в подвале или подняться на крышу, зажали троицу в доме, начали планомерно прессовать. Минут через двадцать все было кончено: троих бывших боевиков, уже совершенно безопасных, снесли во двор из разных комнат и положили в рядочек, против чего они уже не возражали по чисто техническим причинам. И кто-то мимоходом прокомментировал привычной прибауткой:
— Басмач всегда прав. Пока жив…
Дальше происходила чистейшей воды рутина. Ребята из МЧС тушили мелкие возгорания по всему дому, а спецназ тем временем кропотливо собирал все, что укладывалось в понятие «вещественные доказательства» — таковые оказались насквозь скучными, банальный скарб рядовых.
Со вторым адресом все обстояло гораздо интереснее. За все время наблюдения посторонних так и не засекли, они ни разу не вошли и не вышли. Во дворе и на улице показывались лишь законные обитатели дома: хозяин, его жена и беременная хозяйская племянница, то ли гостившая тут, то ли перебравшаяся на жительство по каким-то своим обстоятельствам. Ну и соседи изредка заглядывали.
Меж тем пленный упирался, заявляя, что говорит правду, что в доме то ли постоянно скрывается, то ли периодически отсиживается либо сам Абу-Нидаль, либо его правая рука Камаль — адъютант, заместитель, доверенное лицо, связной.
На исходе вторых суток подтверждение этому подкинули ребята из радиоконтрразведки. В эфир ненадолго вышел супостат с позывным «Бейбарс», разговор оказался недолгим, свелся к приветам и взаимному выяснению, все ли спокойно у собеседника. Однако давно уже было известно, что этим позывным последний месяц пользуется Камаль — и, что еще интереснее, рация работала как раз из этого самого адреса. Невозможно было с точностью до метра указать ее местонахождение, но именно за этот дом эфирщики ручались.