Но вдруг мне в голову пришла мысль: «А разве сам я не такой же? Только Гавайям предпочитаю Токио», — и мысль о «скитании», мысль, глубоко скрытая в моём сердце, но иногда всплывающая наружу, мысль, мучительная для меня, вспыхнула как пламя. На время я забыл и о тётке, и об Айко. Какая-то гордость овладела мной, и я большими шагами, как дикий зверь в клетке, стал прохаживаться между соснами.
Вдруг отчаянно застучала колотушка, и я стремглав сбежал вниз.
IX
Тётка встретила меня приветливо.
— А я думала, ты приедешь сегодня вечером или завтра утром.
— Я и сам так думал. Но мне удалось быстро закончить свои дела в Кобэ, и вот я здесь.
После обычных приветствий тётка сказала:
— Ты стал совсем взрослым. Даже усы отрастил.
Наливая чай, она то и дело поглядывала на меня.
— Да, тётя, мне уже двадцать семь. Но если усы вам не по вкусу, то можно их и сбрить.
— Ну что ты, такие прекрасные усы лучше оставить, — засмеялась она.
— Раз вы смеётесь, сегодня же вечером сбрею.
— Да и шевелюра такая чёрная!
— Что ж, придётся остричь и волосы.
Тётя всё время шутила, но не смеялась, а только улыбалась. И, глядя на эту улыбку, ни за что не скажешь, что ей уже сорок. На вид она была всё такая же, как четыре года назад. Крупное, полное лицо с лёгким румянцем на щеках, как и раньше, отливало белизной. Разговаривая, она смотрела на меня своими добрыми, мягкими глазами.
— А у Огава всё хорошо.
— Вот как! Все здоровы?
— Все здоровы. Хотят скорее увидеть тебя.
— Тётя, а вы передали им мою просьбу насчёт боковой комнаты?
— Видишь ли, к сожалению, она сейчас занята, но, очевидно, через неделю освободится.
— Вот как! — Я был немного удивлён.
— Да, к ним приехал гость из Кореи и остановился как раз в этой комнатке, — проговорила она серьёзно.
— А что это за гость из Кореи?
Вопрос, конечно, был неуместный. Огава вёл с корейцами торговлю, и в Фусане у него было много знакомых, без малого родственников. Из Марифу в Фусан переехало очень много народа. Кроме Огава, в этой деревне с корейцами торговали ещё семей пять. У них были свои суда в пятьдесят, семьдесят и девяносто тонн. Корею жители Марифу вовсе не считали за заграницу. Для них она была ближе, чем Токио и Осака. И жители Умасима, небольшого острова, отстоящего от Марифу всего на несколько тё, большей частью переехали в Фусан или Чемульпо, и в их опустевших домах жили только сторожа. Так что не было ничего удивительного в том, что гость к Огава приехал из Кореи. Может быть, это даже родственник. И всё-таки почему-то я спросил о нём с беспокойством и неприязнью: «Что это за гость?»
— Точно я не знаю, но видно по всему, важная персона. По крайней мере, ему уделяют много внимания.
— Не родственник?
— По-моему, нет. О-Цунэ-сан[21] не рассказывала о нём. Да, кажется, и не земляк. Скорее всего, какой-нибудь клиент. Но это я так думаю, а точно не знаю.
— А он один?
— Нет, вдвоём с приказчиком. По-моему, с приказчиком.
— А этот господин, как он… молодой?
— Да я с ним почти не встречалась. Вот только видела один раз, да и то издалека, когда он вечером прогуливался по берегу. Кажется, молодой.
Тётка говорила, ничего не подозревая, но у меня на душе заскребли кошки. Мне стало досадно и обидно и сразу расхотелось ехать к Огава. Я чуть не сказал: «Тётя, а я, пожалуй, не буду брать у Огава эту комнату», — но промолчал и спросил только:
— И долго он собирается у них пробыть?
— О-Цунэ-сан говорила — может, неделю, а может, и завтра уедет, она и сама толком не знает.
— Да, впрочем, если у Огава нельзя, неплохо будет и у Асада.
— Да, но Огава так ждут тебя. Пока освободится эта комната, поживёшь в главном доме. Завтра и поехал бы. Вот уж они обрадуются! Твой приезд доставит им такое удовольствие!
— Вы думаете?
На душе стало немного спокойнее. Но я знал, что помещение у них небольшое, а народу и без меня много, так что решил подождать, пока уедет гость из Кореи.
Но почему-то тётка ничего не рассказала об Айко.
А разве мог я сам спросить о ней? В общем, я был разочарован.
После обеда мы с тёткой распределили подарки и отправили их с посыльным нашим родственникам. И четверым сёстрам Огава (пятая вышла замуж и уехала от них) тоже послали по подарку. Только одна вещь, которую я скрыл от матери и не показал тётке, а хотел из своих рук передать Айко, осталась на дне корзины.
X
На следующий день после обеда, как это водится у жителей гор, тётя, служанка и работник — все разбрелись по прохладным местечкам на отдых. Это время в горных деревушках самое тихое, ни в поле, ни в горах не увидишь ни души.
Тётя и мне предложила немного отдохнуть, и даже принесла для меня в небольшую комнатку всё вплоть до подушек. Но мне не хотелось спать, ведь я в Токио не привык отдыхать после обеда. Не теряя времени, я положил за пазуху несколько книг и вышел из дому. На мне летнее кимоно, подвязанное мягким кушаком, соломенная шляпа с широкими полями, в руках тросточка, и я шёл, подставив грудь свежему ветру.
Стоял разгар лета, самое пекло, когда солнце светит прямо в голову. Но мне очень нравится бродить без всякой цели по холмам, по полям в летнюю жару, в самый зной. В такие минуты я благословляю лето за его дары. Чувствуешь себя легко, бодро, в глубине души ощущаешь прилив энергии. И уж бродишь без устали. Когда в городе вспоминаешь такие прогулки, твоя мечта улетает от пыльных улиц и летит вслед за далёкими тучками к западу. Сердце сжимает тоска. Забрасываешь все дела, всякие заботы, и самому хочется лететь за мечтой. И ты уже в мире грёз.
Сначала я забрался на самый большой холм, который называют здесь «высокой башней». Но он хоть и самый высокий, а до вершины можно добраться всего за десять минут. На склонах его растёт только низкая сосна, и поэтому совсем нет тени. Это особенность его пейзажа. Напротив — тоже небольшой холм. На его вершине растут старые сосны, и их корни расползаются во все стороны, как змеи. У подножия холма раскинулся смешанный лес. Здесь и вид красивый, и прекрасное место для отдыха. С вершины «высокой башни» я оглядел родные места. На юге в просвет между горами было видно море, а над ним в небе висели облака.
Благословив свою деревню, как всегда красивую, тихую, мирную и плодородную, я спустился на соседний холмик.
Усевшись под сосной на корень, я достал из-за пазухи книгу, положил её на колени и взглянул на необъятное небо. Оно было так величаво, так спокойно и неподвижно, как будто заковано в сталь. Солнце, не моргая, смотрело на мир земной. Я почувствовал, как в меня вливается живительная сила, как от молодой листвы, дремотной и опьянённой солнцем, поднимается лёгкая испарина. Казалось, весь свет вселенной изливался сюда. А кругом мир и безмолвствовал, и был полон голосов. Прислушавшись, я различил у себя над головой лёгкий шум ветерка, пробегающего в вершине сосны. Это была далёкая неясная мелодия, ещё более далёкая, чем завывание зимнего ветра. Книгу, лежавшую у меня на коленях, я читал уже не первый раз, но до сих пор не потерял к ней интереса. Это одна из моих любимых книг[22]. Начав читать, я вскоре уже забыл, что нахожусь в своей деревне. Душа унеслась в Абиссинию, в «Долину счастья». Там, в этой тихой долине, живёт молодой человек, и горячая кровь зовёт его к поискам чего-то нового. Кисть Джонсона окутала меня туманом фантазии, и мне уже нелегко было вырваться оттуда. Я забыл о времени. «Где же всё-таки эта счастливая страна?..» Я запрокинул голову, полузакрыл глаза и расправил крылья призрачной мечты. Солнце всё больше клонилось к западу. Стоял разгар летнего дня. На небе всего лишь одно серебристое облачко. Оно плывёт не спеша. И трава, и деревья, и поля, и холмы — всё опьянено солнечным светом. Дух растворяется, тело томится. В лесу лениво и монотонно стрекочут цикады. Кажется, что поток солнечного света течёт бесконечно, а этот длинный летний день продолжает собой вечность.
22
Имеется в виду «История Расселаса, принца Абиссинского» Сэмюэла Джонса, английского писателя и критика XVIII века.