Не могу не чувствовать благодарности к моим родителям за то, что детские годы я провёл в деревне. Если бы я остался жить с ними в Токио и после восьми лет, думаю, судьба моя сложилась бы иначе. Возможно, мой разум был бы более развит, зато душа не возвысилась бы и не смогла бы воспринять чистых поэтических мыслей из томика Вордсворта.
Я жил среди гор и полей. Семь лет вольного счастья! Дядин дом находился у самого подножия горы, а вокруг — лес, река, горные ключи, пруд, и совсем близко залив Сэтоутинайкай. И я, как вольная птица, порхал по горам и полям, бегал по лесу, гулял по долине, ходил к берегу моря и к реке, и никто не запрещал мне это.
Но вот что случилось, когда мне было двенадцать лет. Однажды вечером слуга Токудзиро предложил мне поехать вместе с ним в одно интересное место.
— А куда? — спросил я.
— Об этом не спрашивай. Ты же знаешь, Току не повезёт тебя туда, где неинтересно, — он загадочно улыбнулся.
Токудзиро было в то время двадцать пять лет. Это мужчина крепкого телосложения. Дядя взял его к себе сиротой, когда ему было одиннадцать-двенадцать лет. Смуглый, черты лица правильные, — одним словом, красавец. Когда выпьет, обязательно поёт, а не выпьет, тоже поёт и что-нибудь делает, руки у него золотые. Всегда он доволен и приветлив со всеми, поэтому и дядя, и все остальные восхищались им.
— Только смотри дяде с тётей ничего не рассказывай, — сказал Токудзиро и, напевая, стал подниматься в гору.
Дело происходило в середине лета, ночи в ту пору были лунные, светлые. Я шёл вслед за Токудзиро, и вскоре мы вышли к рисовому полю. В нос ударил запах цветущего риса. Пробежав вдоль межи, мы очутились у реки. Берег был высоким, и, если заберёшься на него, можно увидеть сразу все поля вокруг. Вечерело, высоко в небе сияла луна, разливая серебристый свет по склону горы и по полям, дремавшим под покровом вечерней дымки. Лес купался в волнах тумана. На листьях низкорослых ив словно жемчуг блестела роса. Устье речки у берега бухты вздувалось во время прилива. Вода в ней поднималась так высоко, что почти заливала пристань, а мост как будто спускался к самой реке. Ивы стояли по пояс в воде.
Даже когда на берегу поднимался ветер, поверхность реки оставалась гладкой как зеркало, в котором отражалось всё небесное царство. Токудзиро спустился к воде, отвязал лодку, спрятанную под мостом, и, когда прыгнул в неё, спокойная вода слегка заволновалась.
— Спускайся, живее! — крикнул мне Токудзиро, вставляя вёсла.
Я вскочил в лодку, и мы поплыли в сторону бухты.
Чем ближе мы подплывали к морю, тем шире становилась река. Луна, купаясь в воде, освещала нам путь, берега разбегались в стороны и уступали дорогу, а за спиной, застилая реку, уже садился туман. Но вот и бухта.
Наша маленькая лодка одиноко пересекала бухту, похожую на широкое озеро. Токудзиро что-то напевал, и его голос, всегда такой ясный, теперь звучал тихо-тихо. Вёсла бесшумно опускались на воду. Во время отлива этот залив напоминал болото, зато теперь, наполненный водой и залитый светом, он совсем преобразился. И мне даже не верилось, что это та самая грязная бухта, которую я видел столько раз. К югу отражались в воде чернеющие силуэты гор, а на северо-востоке тускло голубели поля, залитые лунным светом, и трудно было различить, где кончается река и начинается берег. Мы медленно двигались к западу.
Там, с западной стороны, находились ворота залива. В этом месте, сжатый сдвинутыми берегами, он был уже и глубже. Здесь в порту бросали якоря немногочисленные корабли, по большей части европейские парусники. На них грузили и соль, и другие продукты. Здесь же стояли суда местных владельцев, ведущих торговлю с Кореей, японские корабли, курсирующие по Внутреннему морю. На обоих берегах были рассыпаны дома. Всего их было не больше сотни на склонах гор и у самой воды.
Когда смотришь со стороны залива, то высоко мерцающие огни кораблей кажутся звёздами, а их отражение в воде напоминает чешую золотой змеи. Одинокая гора в лунном наряде словно нарисована.
Чем ближе мы были к берегу, тем яснее слышался разноголосый шум гавани. Я не могу сейчас подробно описать открывшееся нашему взору зрелище и расскажу только о том, что до сих пор сохранилось в моей памяти. Стоял тёплый лунный вечер. Судовые команды вышли на палубы. На берегу тоже никто не сидел дома. Все окна, обращённые к морю, были раскрыты настежь. Береговые фонари раскачивались от ветра и отражались в воде жирными рыжими пятнами. Кто-то играл на флейте, ему подпевали. Из окон дома со скверной репутацией, стоявшего у самой воды, доносились смех и звуки самисэна. Всё это выглядело необычайно красиво! Но ещё красивее был горный пейзаж с луной. Поистине незабываемая картина!
Мы проплыли сквозь тень большого парусника и наконец причалили к чернеющей каменной ступеньке.
— Вылезай! — сказал мне Току отрывисто, так же, как тогда, когда мы отчаливали. За всю дорогу мы не обменялись ни словом, и я не имел ни малейшего представления о цели нашего путешествия. Однако я послушно сошёл на берег.
Привязав лодку, Токудзиро начал взбираться по лестнице. Я молча следовал за ним. Узкая лестница, может быть, немного пошире, чем в полметра, пролегала между двумя высокими стенами. Поднявшись, мы вышли к какому-то дому с садом, окружённому с четырёх сторон забором. В одном углу стояла кадка для дождевой воды. Через забор свисала чернеющая верхушка раскидистого дерева, кажется, мандаринового. Лунный свет падал нам под ноги. Кругом ни души. Токудзиро немного постоял, к чему-то прислушиваясь, потом уверенным шагом подошёл к забору с правой стороны, толкнул калитку и, согнувшись, вошёл в сад. Чёрная дверца открылась без скрипа. Прямо от неё начиналась лестница. Послышались осторожные шаги. Кто-то спускался.
— Току, это ты? — спросила молодая женщина.
— Ждала? — вместо ответа сказал Току и повернулся ко мне. — А я привёз мальчугана.
— Мальчик, иди сюда. Да и ты быстрее поднимайся. Сам знаешь, здесь нельзя задерживаться.
Токудзиро быстрыми шагами начал подниматься по лестнице, бросив мне:
— Мальчуган, тебе не темно?
И так как они поднимались всё выше, мне ничего не оставалось делать, как последовать за ними по этой тёмной, узкой и крутой лестнице.
Я не подозревал, что это тот самый публичный дом, который мы видели, подплывая к берегу. Женщина привела нас в комнату для гостей, обращённую окнами к морю. Если подойти к перилам, можно было разглядеть весь порт, и залив, и прилегающие поля — всё, вплоть до западного берега. Но сама комната не отличалась изяществом. Она была небольших размеров — в шесть татами[30] — и покрыта старыми циновками.
— Мальчик, садись сюда, — сказала женщина и подвинула дзабутон[31] к самым перилам. Затем поставила передо мной апельсины и другие фрукты и сладости. В другой комнате были приготовлены сакэ и рыба. Женщина принесла всё это, и они с Токудзиро уселись друг против друга.
У Токудзиро было необычайно серьёзное лицо. Когда она протянула ему бокал, он осушил его одним глотком.
— Ну, когда же ты решила? — спросил он, в упор посмотрев на неё.
Женщине было лет девятнадцать-двадцать, она была бледной и худой, и я подумал, что она, вероятно, больна.
— Завтра, послезавтра, послепослезавтра, — говорила она, считая по пальцам. — Да, решено: через два дня. Но теперь я что-то опять начинаю колебаться, — и она, печально склонив голову, украдкой смахнула рукавом слезу. А Токудзиро всё наливал рюмку за рюмкой.
— Теперь, пожалуй, ничего не изменишь.
— Да, ты прав. Но подумаешь обо всём этом… Не лучше ли умереть?
— Ха-ха! Смотри-ка, мальчуган, сестрёнка умирать надумала! Что же нам делать? А я, как обещал, привёз мальчика. Что же ты не смотришь на него?
— Я уже смотрела. Так похож, просто удивительно. — И, улыбаясь, она внимательно посмотрела на меня.
— Похож? На кого? — спросил я удивлённо.
— На моего младшего брата. Это странно, конечно, но вот посмотри сам, — и, вынув из-за оби[32] фотографию, протянула мне.
30
1 Татами — японская циновка размером около 1,5 кв. метров. Количеством татами определяется размер комнаты.