В один миг отовсюду сбежались рабочие. Рикшу изрядно поколотили и потащили в участок.
Старого Бэнко, находившегося при смерти, положили на носилки.
Двое рабочих, десятник и убитый горем сын понесли его к дому. Пришли в пять минут шестого, Бунко, напуганный шумом, забился в угол. Вскоре явился местный врач, поставил диагноз: «Пульса нет», — и поспешно удалился.
— Не падай духом, Бэнко! Я отомщу за него, — сказал десятник, доставая из кошелька несколько серебряных монет по пятидесяти сэн. — Это тебе на сакэ. Будешь ночь пить. А утром приду, и мы вместе всё сделаем.
Десятник ушёл, и двое других, которые до сих пор стояли на улице, вошли наконец в комнату. Но им негде было даже присесть. Тогда Бэнко обратился к Бунко:
— Отец сегодня подрался с рикшей, и тот убил его. Ты уж иди в ночлежку. А мы сегодня всю ночь просидим возле него, — он протянул Бунко одну из монет. Бунко, взяв деньги, попросил:
— Разреши мне взглянуть…
— Смотри, — Бэнко приоткрыл лицо умершего. Но было уже темно и почти ничего не видно. И всё же Бунко глядел, не отрывая глаз.
На следующее утро из узкого переулка улицы Иида вышла убогая похоронная процессия. Подойдя к полотну железной дороги между Синдзюку и Акабанэ, люди заметили труп человека, задавленного поездом.
Он лежал возле рельс, накрытый рогожей, и только макушка и ступни ног высовывались наружу. По-видимому, ему отсекло руку. Голова была в крови. Возле трупа толпились шесть человек. На насыпи стояли няня с девочкой и какой-то ремесленник. Они молча смотрели вниз. Больше вокруг ни души. Дождь, ливший всю ночь, совсем перестал. Молодая листва на деревьях и зелёный луг нежились в лучах утреннего солнца.
Из шестерых один был полицейский, другой — врач и трое рабочих. Шестой — чиновник из местного управления, в мягкой фетровой шляпе и хаори, прохаживался вдоль путей в некотором отдалении. Полицейский болтал с рабочими, а врач сидел на корточках, сжав виски ладонями. Они ждали, пока принесут гроб.
— Не иначе, как двухчасовой товарный, — предположил один из рабочих.
— А тогда ещё шёл дождь? — спросил полицейский, закуривая.
— Шёл, а как же. Перестал только в четвёртом часу.
— Он, наверное, больной был. Вы как думаете, Осима-сан? — обратился полицейский к врачу. Осима, увидев, что полицейский курит, тоже вынул папиросу и, прикурив у него, мельком взглянул на труп.
— Наверняка больной.
Один из рабочих заметил:
— А ведь это он бродил здесь вчера по полю. И пальто то же самое. Он ещё походил, походил и присел под дерево отдохнуть.
— Так, значит, он с целью пришёл сюда. Днём, наверное, не удалось, так он ночью…
Полицейский устал стоять и тоже присел на корточки между рельсами.
— Яцуко-сан, ведь в такой ливень ему, наверное, некуда было деться. Не выдержал он и бросился прямо с насыпи под колёса, — произнёс один из рабочих, как будто был свидетелем.
— Да что и говорить. Жаль парня, — отозвался полицейский и невольно взглянул на насыпь. Там появился ещё один любопытный, какой-то студент.
Мимо, сверкая окнами на солнце, промчался к Акабанэ поезд. И кочегар, и машинист, и пассажиры — все высунулись в окна и с любопытством глядели на предмет, прикрытый рогожей.
И так как у этого предмета не было ни имени, ни местожительства, то похоронили его, как подобает в таких случаях, без всяких церемоний. Так кончилась жизнь Бунко.
А прав был рабочий: он больше не выдержал — вот и бросился под колёса.
1907
ВЕРНОСТЬ
— Фуса, хозяйка ничего не сказала, когда уходила? — спросил Саяма Гинноскэ, входя в столовую.
— Как же, говорила. Сказала, что после курсов зайдёт к Тоё, поэтому вернётся немного позже.
Гинноскэ раздражённо бросил: «Подавай есть», — и уселся за длинный обеденный стол, покрытый белой скатертью.
Служанка торопливо отнесла подогреть сакэ, убрала скатерть и, боязливо поглядывая на хозяина, поставила перед ним ужин. А тот сидел с закрытыми глазами, облокотившись о стол, так и не сняв пальто.
— Кушайте, уже подано! — робко проговорила служанка. Ей хотелось угодить ему и, смекнув, как это лучше сделать, она проговорила: «Да что это я, бестолковая, сакэ-то, наверное, уже готово». Она сбегала за бутылкой и налила. Судя по всему, Гинноскэ после службы уже где-то перехватил рюмочку и был слегка пьян. Лицо его, всегда бледное от вина, теперь стало белым как полотно, брови насупились, губы сжались, и служанке было страшно глядеть на него.
После нескольких рюмок он глубоко вздохнул, но вид у него был по-прежнему мрачный. «Нарочно сегодня вернулся позже обычного, уже в восьмом часу, а жены ещё нет, — размышлял Гинноскэ, — впрочем, этого следовало ожидать». С таким же успехом можно жить в меблированных комнатах. Но всё это было бы ещё терпимо, если бы в душу не закралось одно подозрение.
— Она сказала, когда вернётся?
— Нет, не говорила.
Ведь могла же она сказать, что зайдёт к Тоё, утром, когда он собирался на службу, времени было достаточно. Гинноскэ чуть не со стоном закричал:
— Что вы меня дурачите!
И опять забулькало сакэ.
— Что это вы ничего не едите? — как можно мягче сказала Фуса, изо всех сил стараясь угодить ему.
— А что ты мне подсовываешь? В такую пору ещё горяченьким супом будете пичкать. Супом меня и в паршивой гостинице накормят.
Уже месяца два как у Гинноскэ испортилось настроение. Будучи особенно не в духе, он обязательно упоминал о «паршивой гостинице», но истинной причины своего недовольства не выдавал.
Раз уж дело дошло до «паршивой гостиницы», лучше молчать, и благоразумная Фуса молчала.
Гинноскэ вдруг поднялся.
— Я пошёл.
— Да что вы! Скоро госпожа придёт, — пыталась удержать его служанка.
— Не ждать же мне её, действительно?
Конечно, давало себя знать сакэ, но больше всего ему хотелось уйти, чтобы не сидеть и не мучиться ожиданием.
В самом деле, не подобает мужу покорно ждать жену, которая своевольничает и неизвестно где пропадает, — выложил он наконец то, что накипело на душе.
— Да, вы правы. Но она с минуты на минуту должна вернуться, — не унималась служанка.
— И сам знаю, что вернётся, но меня уже не будет.
Решившись, он поспешил наверх.
Там, на раскалённых угольках жаровни, попыхивал маленький чайник. Свет лампочки падал на книжную полку, играя на золотой оправе книг, на часы, на позолоченную рамку акварели, переливался в серебристом мехе белой лисицы, растянутой на индийском диване. Хорошая, весёлая комната. И он так любил её… Но теперь она не нравилась ему. Он стал наскоро просматривать письмо и открытки, полученные в его отсутствие и в беспорядке разбросанные на столе. Его внимание привлёк один конверт, на котором не было фамилии адресанта. Как ни странно, письмо оказалось от его старой знакомой Сидзу, с которой он был связан до брака со своей теперешней женой Мотоко.
В своё время Гинноскэ собирался жениться на Сидзу, но его родные и близкие подняли такой шум по поводу её необразованности и низкого происхождения, что он и сам усомнился в её достоинствах. Им пришлось расстаться. Вскоре он женился на другой и совсем потерял Сидзу из виду.
С тех пор прошло пять лет. И вот он получает от неё письмо. Интересно, о чём она пишет? Он начал читать: «После того как мы расстались, мне пришлось много пережить. Потом я встретила человека, который стал моим мужем. Но с ним получилось то же самое, что с вами: его родители не разрешили ему жениться на мне. Тогда он ушёл от них, и теперь мы живём как отверженные на улице Атаготи, у Когава. Нужда нас одолела. Постепенно влезали в долги, и теперь уже не знаем, что дальше делать. Я давала себе клятву никогда не обращаться к вам, но приходится забыть про клятвы и про стыд. Я прошу вас, если сможете дать мне двадцать иен, то принесите их завтра вечером».