– Нам повезло, что мы пересекаем Кара-Ногай весной, – сказал один из пастухов, уроженец этих мест, – в июле здесь невыносимая жара, аж мозги кипят, а в рот, нос и глаза ветром забивается сухой и горячий как перец песок.
– И как вы только здесь живёте? – спросил его другой пастух-аксаевец с недоумением.
– Это наша земля и мы обязаны её любить, – пастух произнёс эти слова без всякого самолюбования, спокойно, как говорил и обо всё другом.
Я его понимал, а поняли бы те, которые привыкли к праздной роскоши и комфорту? Разумеется, нет. Они бы не выдержали испытания таким Отечеством. Впрочем, они не выдерживали и много меньших испытаний, не оттого ли они в своём высокоумии не сумели удержать власть в октябре 17-го? Их свергли те, для кого испытание войной, помещичьим ярмом, тяжёлым заводским трудом и подпольем, были ежедневным обыденным состоянием. Большевики всё же были не столь слабы, как казалось себялюбивым демагогам и посему им ничего не стоило дать отменного пинка шуту Керенскому.
Из двухнедельного нашего путешествия мне более всего запомнился ночлег на обратном пути, когда мы расположились большим лагерем посреди Караногая. Посредине были согнаны овцы, а вокруг их большой цепочкой были разожжены костры, между каждым из них около шагов пятидесяти. Устроено всё это было для того, чтобы к овцам не приблизились ни волки, ни воры. У каждого костра сидело по два пастуха с ружьями. У одного из них грелись в сырой ночи и мы с Джелалом, его телохранителем из Торкали и двумя пастухами-аксаевцами.
Коркмасов рассуждал:
– Нет даже времени разобраться как подтянуть наш отсталый край, который не сумел пока даже сделать должных выводов из того факта, что потоп давно уже кончился. Куда ему до коммунизма?
– Так вы согласны со мной в том, что большевизм – это зло временщиков, которым вскоре несдобровать?
– Вы знакомы с Асельдером? – ответил он вопросом на вопрос.
– Да, – ответил я, отчего-то смутившись. – Но вы же не осуждаете меня за то?
– Когда меня выслали с Куваршаловым в Олонецкую губернию, многие от нас отвернулись. Один только Асельдер поддерживал нас, благо жил он тогда в Петрограде, то есть тогда ещё Петербурге. Не из-за симпатии к революционерам конечно. Скорее назло правительству. Из строптивой симпатии к осужденным. Кстати не одни вы за его счёт учились. Дахадаев тоже на его стипендию выучился на инженера. Но за благими делами не спрячешь кривых. Асельдер богат и может себе позволить красивые жесты, но его богатство ему в укор, когда голодает его народ. А ещё эти его политические амбиции, ведь вы знаете, что он почти всех в Темир-Хан-Шуре прикупил?
– Я не обращал внимания на подобные слухи, – ответил я совершенно искренне.
– Большевики не вызывают у меня глубоких симпатий, но если они восторжествуют это будет неудивительно, ибо они победят не потому что правы, а потому что не правы их противники. И ещё Ленин это великий политик, поверьте мне, среди эсеров, меньшевиков и кадетов нет ни одного, кто бы и в десятой степени сравнился бы с ним в политическом чутье.
Я пытался отрицать эту, как оказалось позже, несомненную истину, называл имена политиков, хотя сам не был в них уверен, ибо знал о самом их существовании лишь из эсеровских и социал-демократических газет, но Коркмасов словно бы не слыша моих слов, смотрел в огонь и продолжал развивать свою мысль:
– Беда нашей Родины в том, что она разделена на маленькие лужи и в каждой царит большая рыбина. Сколько их в одном Дагестане! Голова кругом идёт. Воистину, что не гора тут – то князь. И всем подай княжество! И Нажмутдину, и Нуху, и Узун-Хаджию, и вездесущим братьям Бамматовым, Апашеву, ему, прежде всех, конечно. Ну и Кайтмаза Алиханова тоже непозволительно обделять. Есть ещё претенденты на княжение. Но на всех пирога по имени Дагестан точно не хватит.
Наши спутники пастухи-аксаевцы были чабанами скотопромышленника Азава Бекетова. В свете костра хорошо виднелись их смуглые от постоянного пребывания на солнце, будто закопчённые, лица. Пока мы с Джелалом спорили, они молчали, не издав ни звука, наконец, один из них, белоусый и белобородый, подбросив сухой хворост в обессилевший огонь, достал откуда-то из темноты агач-комуз и запел о героях прошлого:
В бораганских степях На врагов, что как туры сильны, Ты капканы ставил, Белого царя казаков Головами ты поля засеял. Ты к Загему ходил Шемахинской дорогой…
Песнь лилась и лилась, голос певца крепчал. Уже и не помню и половины слов, но голос помню. Старинный йыр наполнил сердце нежданной радостью, а тепло костра, впрыгнув в грудь, разлилось по всему телу.