— Что я вам хотел сказать. — Его худощавое морщинистое лицо выражало беспокойство.
— Что, папаша, котлов стало жалко?
Мастер смутился еще больше.
— Чего там! Котлы так — ерунда! — забормотал он. — Я не про то хотел сказать — взяли бы вы меня с собой…
— С собой? — изумился комиссар.
— Ага… С собой… В горы…
Командир, что случился рядом, фыркнул:
— Староват, папаша…
— Ты с этим, парень, не шути, — строго сказал мастер. — И постарее меня уходили…
— Правильно, правильно, папаша, — успокоил его комиссар. — Сколько тебе лет?
— Мне? Пятьдесят шесть…
Командир впервые внимательно, с ног до головы, оглядел сыровара.
— И правда, силенка в тебе еще, пожалуй, есть, — вяло согласился он.
— Я один тут со всем справлюсь, — просто сказал старик.
— В партии состоишь? — спросил комиссар.
Лицо мастера чуть заметно дрогнуло, но комиссар этого не заметил.
— Нет, в партии не состою. Но участвовал в Сентябрьском восстании[4]…
— Ну, хоть с кем-нибудь из наших ты связан?
— Зять мой коммунист, да он сейчас в тюрьме… Это произвело впечатление.
— Как его зовут?
— Величко Георгиев… Из Белосела, мы жили вместе…
— Что-то я не слыхал…
— Ну, раз вы не хотите верить, то и об чем тут толковать, — горько вздохнул мастер.
Он сразу как-то весь поник, лицо стало отчужденным, безучастным.
Комиссар, заложив за спину свои чуть коротковатые руки и опустив голову, стал в раздумье шагать из угла в угол. Чаны были уже разбиты, сыр выброшен и растоптан. В это мгновение за дверью ухнул выстрел, послышались тяжелые и торопливые шаги, а затем часто и тревожно застрочил автомат. Партизаны, побросав топоры, схватились за винтовки и замерли в напряжении. Спустя минуту стрельба прекратилась — так же внезапно, как и началась. В воцарившейся тишине — ни шагов, ни голосов, ни выстрелов — было что-то неспокойное. Вдруг за дверью выругались в сердцах. Партизаны, переглянувшись, повыскакивали в сад.
Сыровар вышел последним. Возле дома, поперек тропинки, с руками, связанными за спиной, лежал неподвижно староста. Головы его не было видно — ее скрывали лопухи, но старик отчетливо различил темные пятна крови на рубашке. Хоть он и ожидал увидеть это, все же ему сделалось не по себе. Командир, взглянув на убитого, насупился:
— Как это произошло?
— Повели мы его, — возбужденно стал объяснять один из охраны. — И черт его дернул побежать. Я стрелял, да вроде не попал. Хорошо еще, что Янко подоспел с автоматом…
— Я ж предупреждал — глядите в оба!
Провинившийся пожал плечами.
Комиссар, напряженно смотревший, в широкую безжизненную спину старосты, произнес:
— Развяжите ему руки…
Один из бойцов, присев на корточки, разрезал узел перочинным ножом.
— По заслугам получил, мерзавец! — как-то чересчур громко повторил молоденький партизан в гимназическом мундире. — Собаке собачья смерть!
— Ты что — уж не жалеть ли его вздумал? — покосился на него командир. Паренек покраснел. Комиссар похлопал его по плечу и мягко сказал:
— Ничего. Привыкнешь…
— Давайте, ребята, собирайтесь, — обеспокоенно произнес командир. — Стрельбу нашу небось слыхали…
— А сколько до села? — повернулся комиссар к старому мастеру. Тот вздрогнул.
— До Белосела четыре километра, но до Извора гораздо ближе…
— Сыроварню надо поджечь, — твердо и достаточно громко, чтобы его услыхали все, приказал политкомиссар. — Нельзя бросать дело на половине…
Командир резко обернулся.
— К чему это надо — поджигать?
— А как? Им, что ли, оставить?
— Слушай, Тимошкин, — сдерживая раздражение, стал убеждать его командир. — Зачем подвергать себя лишней опасности? Сыроварню ведь нельзя использовать…
— А помещение можно, так? Что нам мешает его поджечь?
— Да то, что зарево видно издалека. А во всех трех селах полиция…
— Полиции в селах не так уж много… И по телефону не дозвонишься — связь с городом прервана.
Командир, заметив, что партизаны прислушиваются к их спору, замолчал. Он командовал боевой группой, но Тимошкин входил в штаб отряда, и слова его имели вес. Но как только они остались одни, командир опять повторил:
— Незачем напрасно рисковать.
Комиссар оглянулся на партизан, таскавших сушняк.
— Поговорим по дороге! — возразил он нетерпеливо и тут же в душе упрекнул себя за тон.
Когда в сыроварне уже полыхал костер, комиссар вдруг вспомнил о мастере, который стоял невдалеке от него, все такой же чужой и безучастный, с невидящими глазами.