Она не просила об этом прямым текстом, это не в стиле Скалли, но молча потребовала от меня снять с нее ответственность, и так было с самого начала.
Прецедент для этого был создан уже на следующее утро после…
Я помню, как проснулся в кровати четырнадцать часов спустя абсолютно голым; все тело было липким и болело… но при этом я чувствовал себя свободным, отдохнувшим, живым. Но я был один… это не должно было меня удивлять, учитывая взрывоопасный характер того, как мы наконец сошлись. Я просто не осознавал последствий этого. Я не хотел их осознавать.
Те первые мгновения я чувствовал только облегчение. Мой разум был благословенно чист, и какие-то несколько секунд я просто существовал, ощущая себя человеком впервые за последние дни.
Это было так просто и прекрасно… и не могло продолжаться долго.
Когда осознание этого обрушилось на меня, когда оно действительно обрушилось на меня, я был совершенно растерян. События предыдущей ночи наводнили мое сознание; стремительная приливная волна сногсшибательных воспоминаний нахлынула на мой разум. Я был ошеломлен, уязвим, мои эмоции внезапно оказались так близко к поверхности, что, если бы я укололся иголкой, то увидел бы, как они вытекают из меня вместе с кровью. Ее запах все еще оставался на моей коже, и без всяких видимых причин или по всем возможным причинам, на глаза навернулись слезы, когда мой мозг уцепился за ту единственную мысль, что имела значение прежде и будет и впредь: Скалли.
Это была Скалли.
Я взял себя в руки достаточно для того, чтобы принять душ, одеться и прошаркать к двери в ее номер, зная, что мне надо увидеться с ней.
Когда я тихо постучал, будучи готовым заглянуть ей в глаза, поблагодарить и признаться в своих чувствах раз и навсегда, навстречу мне вышла моя напарница, в которой не осталось ни следа той женщины, что была со мной прошлой ночью. Ее невозмутимый вид, явно свидетельствующий о восстановлении нашего статус-кво, ясно и неоспоримо давал понять, что то событие останется в лучшем случае тайным, запрещая обсуждать ту пришедшую ко мне женщину.
Все внутри меня взывало к ней тем утром, и одному Богу известно, что оно взывает до сих пор …
Я знаю, что мне следовало что-нибудь сказать … Боже, хоть что-то!.. и плевать на последствия. Я хотел. Я фактически убедил себя, что собираюсь это сделать, но когда дверь открылась, мне почудилось, что я словно бы вижу ее впервые, и оказался к этому не готов.
Она улыбнулась и при этом была так чертовски красива, что мне было больно смотреть на нее и пришлось опустить глаза. Я запаниковал.
- Ты выглядишь отдохнувшим, Малдер, - заметила она.
- Да, - сумел прохрипеть я, покорно встречаясь с ней взглядом.
Она чуть заметно кивнула и затем повела себя как ни в чем не бывало, несмотря на то, что все было иначе, и мы никогда еще не были так далеки от нормы. Господи, а ведь это о многом говорит, учитывая все то, что мы видели и делали вместе…
- Я звонила в аэропорт, Малдер. Наш рейс через четыре часа… - Бла, бла, бла. Я просто стоял и пялился на нее, разинув рот. Когда я наконец смог его закрыть, то больше и не открывал. И так продолжается до сих пор. По крайней мере, я открываю его отнюдь не для того, чтобы сказать то, что мне так отчаянно хочется озвучить.
Она пришла в мой номер на моих условиях и должна была выйти из него на своих собственных. У меня не было иного выбора, кроме как принять то, как она предпочла классифицировать произошедшее между нами – у меня не было права ставить под сомнения ее решения. Если это то, чего она от меня хотела, как мог я лишить ее этого? Я был обязан ей всем. Я стоял перед ней, будучи цельной личностью, лишь благодаря тому, чем она для меня пожертвовала.
Кто я такой, черт побери, чтобы просить ее о большем?
Поначалу, должен признать, такая модель поведения заметно упростила ситуацию. Недостаток прямого общения всегда действует подобным образом, когда воспоминания еще слишком свежи в памяти, чтобы иметь с ними дело, но позже эта тактика увиливания воздастся вам сторицей. Я рационализировал ее поведение, поместив его в аккуратную маленькую коробочку, наполненную оправданиями и причинами… Все из которых в конечном итоге приводили меня к одному и тому же выводу: несмотря на то, что вынуждало ее так поступать, я повел себя, как эгоистичная свинья, позволив ей это сделать. Если она просто хотела попробовать забыть обо всем, то я с готовностью пошел ей навстречу. Я был слишком пристыжен, чтобы оспаривать ее решение.
Я ненавидел себя за это тогда. Я ненавижу себя за это и сейчас.
Так что в тот самый миг, трясясь у нее под дверью, я осознал, что должен как-то приглушить яркость своих воспоминаний, придать всему произошедшему сюрреалистическое свойство сна, иначе просто зачахну от столь сильного, но нереализованного желания. Я должен разделять свою напарницу и ту женщину, что подарила мне этот незабываемый опыт, или просто сойду с ума. Именно это я и сделал… и, к счастью, когда я вновь встретился с ней взглядом, представить мою строгую, серьезную Скалли, извивающейся подо мной и умоляющей трахнуть ее, было крайне затруднительно и попросту нелепо.
Внешне это сработало: мы оставили Дейтон позади, но внутри, глубоко внутри что-то примитивное и разрушительное последовало за нами.
Я не мог вечно избегать этого: его присутствие было слишком соблазнительным. Скалли и отрицание – постоянные спутники, но мне с каждым днем становилось все труднее не поддаваться воспоминаниям, и вскоре уже все детали случившегося начали пробивать стену, сооруженную мною вокруг этого опыта, подрывая любую защиту, которую я мог воздвигнуть против его притягательности в тщетной попытке восстановить наш хрупкий баланс сосуществования.
Меня всюду преследовали ее образы: бледной, горячей, тугой, двигающейся. Моей Скалли. Моего ангела.
Я знаю теперь, какая мягкая у нее кожа.
Я знаю, каково это – находиться внутри ее тела.
Каково слышать, как она дышит. Стонет. Кончает.
Боже.
Эти образы один за другим истончали мое сопротивление, и становилось все труднее примирить ее упорное нежелание признавать произошедшее с моей сильнейшей потребностью об этом заявить. Она находила освобождение от воспоминаний в своем отрицании случившегося. Я же стал их рабом, прикованным кандалами к каждому драгоценному яркому моменту, и с тех пор вынужден бороться с этими цепями.
Я часто спрашивал себя, а не стыдится ли она меня за то, до чего я низвел нас обоих той ночью? Несмотря на тот факт, что она сделала свой выбор, понимала ли она, к чему он приведет? Знала ли, как далеко ей придется зайти вместе со мной?
Она сожалеет об этом?
Я сожалею… я безгранично любил ее в течение столь долгого времени, мечтал о ней, тосковал по ней и да, боже, да, хотел ее. Но не таким образом. Не так.
Теперь все кажется запятнанным той похотью, что охватила меня и… Не. Отпускает.
Иногда… боже, иногда… ощущение ее, ее запах просто накрывают меня, и я потерян. Возбужден. И так чертовски одинок, что это чувство пробирает меня до глубины души.
Дни тяжелы, но ночи… ночи просто невыносимы.
Слишком часто я просыпаюсь, ощущая, как меня сотрясает дрожь, залитый потом и спермой, с ее именем, готовым сорваться с губ.
Ее именем.
И я не могу заставить себя произнести его вслух, тем самым сознательно возвращая ее в то темное место желания, что мы разделили на какой-то краткий миг.
Мне пришлось обезличить ее, чтобы позволить себе прикоснуться к ней. Мне пришлось обезличить себя, просто чтобы заслужить это право.
Мне следовало заставить ее понять, но я слишком боялся. Боялся всего, что это могло означать. Или хуже того, что это могло не означать для нее.