Наверняка.
А вот и площадка! Зеркально-отвесно и тоже с горкой — никаких ровных поверхностей. Солнечные веретёна крутились на алюминиевом флагштоке, чуть поодаль стояла кирпичная будка и загородь с датчиком и камерами, направленными на въезд. Обогнув по касательной выдолбленную во льду колею, они проследовали в ворота, поднырнув под полосатую рейку, и очутились на прямоугольной площадке. Здесь начинался знаменитый цойссенский трек.
От гаража уже бежал механик — в красном блестящем костюме. Он махал руками и что-то кричал. Гудящий ветер относил половину звуков, но общий смысл был понятен — «закрыто», «запрещено». Добежав, механик нагнулся, схватившись за колени, глядя вверх подслеповатыми глазами, на бровях и ресницах намерзли капли и такая же свисала из носа:
— Дорога закрыта. Здравствуйте, герр Йегер!
— Здравствуй, Кристоф.
От павильона уже ковылял другой, припадая и будто намереваясь швырнуть ручную гранату. Это был Готтфрид Блок, начальник станции. Он отчаянно жестикулировал.
Хаген отвернулся.
Так много ещё нужно было обдумать. Стон аэротрубы, шелест снега и всё прошедшее, череда цветных картинок, запечатленная со сна, просто карты, застрявшие в объективе. «Это самоубийство!» — «Мой друг хочет…» Друг. Франц назвал его другом — и вот ещё слово: «хочет». Кто хочет? Тошнотная занавесь. Хаген помотал головой, отыскивая туалет, обжёг грудь воздухом и понял, что должен облегчиться.
Кто должен? Господи!
— Не передумал?
— Нет!
Болид тоже был ярко и нагло красным, торжествующе клюквенным. Хромированные решетки сверкали ухмылкой. В луче света мелькнуло темное — это Кристоф нагнулся, подтягивая ремень. Выпуклые рачьи глаза перебегали с одного на другого:
— Трасса обледенела, штурмлейтер! Вас снесёт на отбойник. Вы же знаете…
— Я ему задолжал, — сказал Франц.
— Он простит. Ваш друг.
Дорога тянулась прямо, а потом взлетала почти отвесно и дальше шла уже серпантином, белая и узкая бумажная полоса. Хаген увидел прилепившиеся к скале сигнальные знаки. Им не хватало места.
— Кретин, — сказал Готтфрид Блок. — Йегер, разве я не говорил вам, что вы кретин? Можете не двигать челюстью. Вы же шлёпнетесь в грязь вашей модельной моськой. Вы и ваш друг. Слышите, друг? Вы говно. Нас с Кристофом вздёрнут из-за блажи, которая плеснула вам в тыкву спозаранок. В вашу гнилую, пустую тыкву.
— Вы поэт, Готтфрид.
— А вы всегда были говном. Не хватайтесь за пистолет.
— Я не хватаюсь.
— Говно, — повторил Готтфрид.
Он подождал ещё. Потом плюнул и заковылял обратно, похожий на сломанный циркуль. Что-то происходило со светом. Сгущение было синим и резким, и линии, что пролегли по щекам Франца, совершенно извратили реальность. Другая физика. Внезапно Хаген всё понял, но крик зазвенел внутри шлема, и он упал на сиденье, ослабев и отупев от ужаса. Кончено.
— Маленький братец, — шепнул динамик. — Не передумал?
Хаген промолчал. Заднее сиденье двухместного болида располагалось так, что спина блестящего насекомого дыбилась прямо перед глазами. Это будет дрифт века. Зубы заломило так, что он с трудом удержался, чтобы не выкрикнуть, прикусил язык и показал большой палец — «поехали»! Хриплый смех. Каркас вздрогнул и под стопами загудело, задребезжало, словно где-то раскручивался пропеллер.
— Я о тебе позабочусь.
Потрясающая панорама, но кто будет смотреть? Веки захлопнулись со щелчком, девушка с рекламы «Фолькслид» взметнула юбку, в ворохе шелка, шерсти и кружев мелькнуло жёлтое устье нарцисса, белые лепестки…
— Счастливого пути, — каркнул Готтфрид. — Говно. Бон вояж, друг. Счастливого вам пути!
***
Весна скрылась быстро, как и золотая горизонталь.
Пройдя через все оттенки пламени, она погасла и тотчас же пасмурный смерч надвинулся на долину, и повалил такой снег, что пришлось связаться с базой и вызвать автобус. Наконец, он подъехал.
Франц залез в салон и лёг на задние кресла, уткнувшись лицом в поролон. Хаген сгрузил щитки и шлемы, сумку и, подумав, сел рядом с Нотбеком. На приборной панели лежали ключи и мятные леденцы в прозрачной обертке.
— Что с ним?
— Устал, — сказал Хаген. — Показал высший класс. Он действительно чемпион.
— Да.
Пальцы протарабанили «сбор», а потом улеглись. Автобус тронулся осторожно, огибая заносы, желтые и красные павильоны остались за кадром. Постепенно они истаяли. Хаген включил радио. Передавали обычный шум со скудной примесью новостей. Новостная колонка кончилась, приятный голос диктора произнес: «А сейчас Илона Цолльнер исполнит по заказам наших славных подруг марш женского батальона: «Когда мы встретимся вновь…»
У заправки на тракте нахохлилась какая-то закутанная в плащ фигура.
Нотбек сбросил скорость.
В открытую дверь пахнуло холодом, вьюжно закрутились снежинки. Громыхнули подошвы — голосующий влез в салон, и сквозь пар от дыхания пророкотал:
— Где?
— Я виноват, — сипло шепнул Хаген.
Пощёчина чмокнула, и он повалился как куль с зерном.
— Пр-равые руки. Обезьянья порода. В-вы…
Размашистым шагом гость прошёл вглубь салона, где что-то взвизгнуло — и упало. Нотбек дал по газам, и вьюга ринулась вверх, как выпущенная из пулемёта. Может быть, так танцевали нейроны от сотрясения. Хаген забрался на коврик из овечьей шерсти и сел, держась за правый глаз, чудный, бархатный голос Илоны Цолльнер пел о звёздах и о луне, сочный звук ударов сменился безмолвием, красным безмолвием, в котором распускались цветы. «Домой» — приказал человек. Голова Франца безвольно моталась у него на коленях.
— Простите меня, — попросил Хаген.
Нотбек политично убавил громкость. В череде путевых столбов проскакивали дома, и заборы, и глиняные крыши — прилепленные друг к другу как шляпки грибов, и кровли складских построек, водонапорный колокол, свечка камвольного комбината, а потом опять — заборы, крыши, тюремные замки… «Никогда», — глухо сказал лежащий. Кальт вздохнул и отвернулся, щёки его ввалились и приняли землистый оттенок, а шрам совсем побелел.
Р-рация, р-резидентура…
— Пауль, вам нужны чернорабочие?
— Рабочие — да, — серьёзно кивнул Нотбек. — Но от чемпионов — увольте. Своих достаточно.
— А я — чемпион?
— Можно подумать, вы сомневаетесь?
Автобус свернул на Юденгассе и покатил в узоры плотной эмали, сбивчивых сумерек, в кварталы, не обозначенные ни красным, ни чёрным и не внесённые ни в одну из существующих книг. «Я останусь. Но это ни к чему не обязывает». Сумка путалась под ногами, Хаген запнул её в угол. Расшалившись, он сбросил с плеч всё, что мешало — щитки, снаряжение, и ту женщину в клумпах, и совесть, и ложную память, а в довершение всего — и самую голову.
Наконец-то стало легко!
Созвездия светофоров размечали движение, пока триумфальная колесница пересекала широкую Ойгенвеге, названную в честь какого-то принца. По обмерзшему тротуару ходили люди. Наверняка, у каждого в кармане был револьвер. Р-револьвер. Отняв ладонь от щеки, он снова полез в карман — необходимо было проверить:
Пустота…
— Каждый, — веско сказал возница. Огонек его трубки поставил точку; искры полетели на коврик, и облако вонючего дыма застлало глаза, мешая разобрать окончание: — Все мы здесь чемпионы. Хр-р… уж будьте уверены. Бедный мой голубь! Хрм-пф-ф… Все. Абсолютно каждый из нас!