«Не могу, не могу ударить… да и вырвавшись, не смогу побежать… ничего не вижу… куда ноги ставить… тут одни камни, кочки, кусты…»
Её мягко опрокинули на землю между корней грязной, наполовину засохшей яблони, которая, протянув ветки, не дала ей больно удариться затылком о свой окаменевший корень.
Яблоня. Подо мной — распростёртое тело молодой женщины с некрасиво расставленными, одеревеневшими ногами. Один из троих, каменея от нетерпения, неумелыми, грубыми прикосновениями нелюбви причиняет лежащему под ним, окоченевшему от равнодушия телу боль. Двое других торопливо снимают, уже сняли гимнастёрки и расстегивают брюки, ожидая своей очереди. Ему так ничего и не удалось — маленькому, мстительному маньяку со зловонным дыханием. Слишком много в нём злобы. Удалось только причинить женщине тупую боль в низу живота и слегка поранить нежные ткани.
— Хватит! Пусти! — не выдерживает больше она, вырываясь из зловонных объятий. Нехотя, но первый всё-таки отползает в сторону, и женщина начинает подниматься.
— Нет, подожди, куда ты? — снова опрокидывает её на спину второй, с нежным лицом подростка, и новые губы, уже не такие зловонные, и новое тело, но уже совсем не грубое и не стальное, как у первого, а жаркое и ласковое тело мальчишки, переполненное любовной влагой, нежно обволакивает её и властью минутной любви без примеси ненависти и мстительности через несколько минут достигает того, что оказалось невозможным злобному маленькому вонючке.
Всё. Теперь уже всё… нет, ты позабыла, что есть ещё третий. Ты так и не разглядела его лица, и сейчас тебе его не разглядеть. Оно слишком незначительное. В нём решительно нет ничего, за что могла бы зацепиться память. Он останется для тебя безликим тёмным механизмом, отбывающим всеобщую обязательную повинность насилия и другую — повинность мелкой рядовой твари, избравшей себе вождя и уже неспособной отступить от стереотипа поведения, навязываемого ему его избранником. И сейчас он заползает в оглушённое тело твоё мелким безликим гадом, холодным и липким, без вкуса и запаха, совершая ритуал, заданный лидером. Единственное, что ты ещё способна чувствовать, — это то, что и последний старается не причинить тебе боли, старается быть нежным…
Вернувшись домой, что будут они делать с этим сознанием совершённого насилия? Знают ли они, что теперь будет возвращаться к ним наплывами тревога, в самые неподходящие моменты, медленно сводя с ума и делая недостижимыми самые простые вещи, например, физическую близость с женщиной, хорошие отношения с отцом или собственным сыном.
А ты?… что будешь делать ты? Ничего, если они не заразят тебя какой-нибудь гадостью, а если заразят? Лучше об этом не думать…
И тот, кто тысячу раз выручал тебя, — твой ангел-хранитель, сегодня безнадёжно запутался в моих ветвях, и все святые, напрасно призываемые тобой, беспомощно толпились позади меня, с содроганием смотря на совершаемое над тобой, и на уста их была наложена невидимая печать, и молитвы их за тебя оставались безответны. Бедная моя! Видно, измучилась ожиданием Единственного твоего одинокая душа твоя, а здоровое и ласковое тело, обильное густой влагой жизни, изнемогло от жажды. НАСТОЯЩЕГО в объятиях призываемых тобой призраков. Вавилонской блудницей называла себя мысленно с тайной горечью, обнимая каждую ночь свои плечи, ожидая их прихода — симпатичных тебе мужчин, которых едва видела в дневной своей жизни и к которым не позволяла приближаться умная душа твоя, ненавидя самый воздух содомский. А в этот чернобыльский год твоего тридцатидвухлетия ты вдруг влюбилась без памяти со всей безоглядностью первой любви в женатого человека. И в безумном порыве отдала ему всё, чтобы через полгода ужаснуться самой себе и пустой беспечности друга, уже готового к новой измене. Быстро наскучили ему поздний жар твой и ненужные заботы твои, и снова нежно трогают по ночам твои плечи твои же ладони. И три месяца назад ушла в младенчество твоя мать, любящим сердцем почуяв окончательную безысходность одиночества твоего.
И хотя ни единого упрёка не вырвалось из её груди, но каждой клеточкой чувствовала всю чуждость тебе прелюбодейного шага твоего, всю боль и позор, придавившие тебя могильным камнем. И теперь, поднявшись с земли, твоего осквернённого ложа, ты побрела прочь от надругавшихся над телом твоим, а душу твою я сделала недосягаемой для мучителей твоих, спрятав её на верхушке ствола. Она вернётся к тебе, когда придёшь домой, где, измученная прежним страданием твоим и ничего никогда не узнающая о только что пережитом позоре и гибели, спит в этот грозный год твоя нежно любимая, уплывшая в младенчество мама.