Сергей перевернул несколько страниц тетради и стал писать с чистого листа.
«Невозможно говорить об отце, не говоря о Доме и Комнате („А о том, что внутри неё?“ — подумал он). Я не знаю, как часто мы были там, четыре или пять раз, последний раз тогда, когда он выгнал меня из дома».
Обида, казалось давно забытая, вновь нахлынула на Сергея с такой силой, что он в ярости отшвырнул ручку и сжал кулаки. Он снова увидел подростка, почти мальчика («Мне ведь только исполнилось пятнадцать!»), в истерике бьющегося в дверь на ледяной лестничной клетке, ночующего то на вокзалах, то опять у этой проклятой двери, ворующего хлеб с лотков и разгружающего вагоны, пьющего водку в каких-то вонючих подсобках и отбивающегося от банды подмосковных отморозков. Как он вообще не опустился? Как у него хватило сил — совсем одному — без крова и родительского тепла — не спиться, не сесть в тюрьму, не быть убитым — а поступить в институт, с отличием закончить его, стать снова нормальным, снова поверить в возможность простых человеческих чувств, жениться, в конце концов. «Всё-таки кровь, воспитание», — чуть самодовольно подумал Сергей.
…Простить отца…
«Конечно, при сверхъестественном обострении чувства можно было и догадаться. Где-то за полгода до той трагической зимней ночи, когда он выставил меня за дверь, я вернулся с какой-то тренировки (постоянно занимался каким-нибудь спортом, спасибо ему… Сергей вычеркнул „ему“ и написал: „отцу“) раньше обычного; он, видимо, не слышал — сидел в зашторенном кабинете и что-то отрывисто говорил. Никогда раньше за ним такого не водилось. Я поневоле прислушался. „Убирайся из моего дома“, — гневно, но наигранно. „Ноги твоей здесь больше не будет“. Я очень удивился и подошёл ближе. Он говорил, как плохой актёр периферийного театра. „Ноги твоей здесь больше не будет“. Пауза. „Пока я жив“. Снова наступила тишина, потом какие-то сдавленные звуки, и снова еле разборчиво: „Господи, Господи, что же мне делать, Господи, укрепи меня. Дай мне пройти этот путь. Господи, я не смогу без него, Господи…“ Причитания стали совсем неразборчивы. Я боялся пошевелиться. Через несколько минут он, видимо, успокоился (на самом деле самоуверенности ему было не занимать), и снова раздалось властное: „Так, продолжим… Ты опозорил меня!!! Так нельзя поступать с людьми!!! Убирайся из моего дома!!!“ И так далее в том же духе. Нельзя сказать, что это меня напугало. Зная широту его интересов, я вполне мог допустить, что он вдруг стал заниматься театром или писать пьесы, и вообще, у меня в тот вечер была куча других дел (Люся в те времена, кажется), поэтому я покинул дом таким же незамеченным, как и вошёл в него».
«Последняя фраза какая-то неестественная», — подумал Сергей и тут услышал, как из детской возвращается его жена, Наташа, укладывавшая спать маленького Максима.
— Уснул? — спросил Сергей.
— Да, — ответила он и улыбнулась. — Как получается? — Наташа кивнула на тетрадь.
— Хочешь — посмотри.
Она встала у него за спиной, положила руки ему на плечи и начала читать.
«Как я её люблю, — подумал Сергей с необъяснимым оттенком грусти. — Я хочу, чтобы она всегда была рядом. Мы бы жили в Доме… — Он на мгновение задумался. — В Доме бы жили, а в Комнату бы не заходили. Что там делать-то: при восьмикомнатной-то квартире. На черта нам лишние двадцать метров. — И тут же посмеялся над самим собой: — Двадцать: ну-ну».
— Ну как? — спросил он Наташу.
— А что за Комната такая? Ты никогда об этом ничего не говорил.
— Увидишь сама. — Он обнял её за талию. — Хотя я не уверен, что будет правильно тебе туда заходить.
— Ты меня заинтриговал. — Наташа поцеловала его за ухом. — Всё по плану: завтра туда идём?
— Да, конечно. Завтра сходим, всё посмотрим и будем готовиться к переезду. Хватит этих съёмных квартир, хватит. Возвращение блудного сына… — Он усмехнулся.
Наташа погладила его по голове, как гладят маленьких детей.
— Не волнуйся. Всё будет хорошо. Я знаю, ты должен ненавидеть эту дверь, у которой провёл столько часов…
Сергей запротестовал:
— Нет-нет. Я ненавидел отца. Он входил и выходил через эту дверь, не замечая меня. Я, собственно, и двери-то не видел, только его. Ты не можешь себе представить, каким он был хорошим отцом До… той ночи. Кстати, удивительно, что я понимал это уже тогда. Он был одновременно — другом, старшим братом, спорщиком, болельщиком любимой команды… Всем, чем угодно, без примеси высокомерия, пошлости… Никогда не бывало, чтобы ему не хватало на меня времени или сил. А ведь ему было нелегко — без матери…