Парик пропал, дом запущен, Ефим становился всё страшнее с виду и тяжелее дышал. Люба повязала платок, созвала сектантов: Тому, театрального режиссера, художника.
Они пришли. Сели и стали ждать. Люба тоже сидела и смотрела.
Ефим произнёс: «Домой, домой, домой…» — и вышел через дверь, ключ от которой был спрятан у Любы в кармане. Остальные ошарашенно смотрели вслед, переглядывались и шептались…
Потом было последнее человекообразное действо, и огонь, испепеляющий позор яви.
А на следующий день Люба позвонила Томе. Она рыдала и причитала: «Он, перед тем как умереть, меня предал. Взял мой парик и отослал какой-то Маше! Но она выбыла. Он растерзал меня! Это — не парик, это — мои останки». Люба причитала: «Ему меня не жалко. Если бы эта Маша не выбыла, я бы осталась с голой головой. Ведь знала — нельзя доверять сектанту. Мне ещё повезло, что он не отослал мои зубы».
Тома пришла. Люба встретила её в своём вновь обретённом парике и показала бланк с наляпанной печатью «адресат выбыл». Тома испуганно бросилась сверять собственную запись адреса с злополучным адресом на бланке. Ефим допустил ошибку. У него семёрка потеряла поясок и сделалась единицей.
Тома засомневалась: Ефим ошибся только в последний раз или всю жизнь отправлял свои письма и бандероли по неправильному адресу? Попросила посмотреть его записную книжку. Растворила сразу на букве «П» и увидела несомненную верную семёрку. «Должно быть, он ошибся только однажды. Я буду еще внимательнее надписывать конверты», — суетливо подумала Тома.
И поёжилась в предвкушении Неизбывного…
Финтифля
Ольга живёт с прозрачными нарисованными глазами. Спозаранку она уходит на фирму. На особой полке в кухне хранит маленькие блестящие пакетики с душистыми чаями. Комната усыпана её визитными карточками, там под шапкой-короной — собственное имя золотыми кудрявыми буквами и должность — «косметолог-эстетист». Особенно она любит второе слово, совсем новенькое. Первое слово она объясняла Олегу ещё давно, а про новое он так и не спросил. Да, ещё у неё изящные туфли. Стопочка дамских романов в изголовье кровати. По вечерам звонят клиентки, и она надевает для них чистый голос.
Когда-то Олег поверил, что она нездешняя, и с трепетом шагнул за ширму — в её мир. А он оказался тем же самым. И она — из того же теста, только приторного. А сын Олега, Ванёк, — ещё трехлетний, нельзя сказать, что из него получится.
«Перемелется — мука будет», — говаривал отец Олега. Олег морщился — слышал беспечную сдобную фальшь. Или в голосе отца мелькала и, скользнув, убегала неуверенная нота, или сама народная мудрость — глупа.
Но тогда ещё светились уютные оранжевые окна — моргали и сияли во двор. Вечером невидимые мурашки начинали свою беготню по голым рукам, миротворный материал стыл под коленками, Олег выходил из песочницы и шёл на волшебный свет. Дома он пил чай с замечательными пухлыми пончиками, а пока жевал, крошил и причмокивал — старался не потерять и не упустить мысль о том, что теперь он находится за оранжевой ширмой — «там» стало «здесь».
Жили они в районе Петрозаводска, в городе Окологородске, областном центре, нагороженном вокруг мебельной фабрики. Отец всю жизнь протрубил в одном из цехов, при лампах дневного освещения, весь в ссадинах и занозах, а сына определил в Петрозаводск учиться на повара:
— Вилочки всякие, соуса. Всегда вкусно. А то — можно пекарем. Не работа, а удовольствие. Сдоба. Живая жизнь, а я вот — протрубил… А иногда мне как будто голос был: эх, стать бы поваром. Ну да перемелется…
За час до смерти отец попросил жаркое с черносливом. Но сын всё равно бросил завещанное сдобное училище и пошёл обивать мебель в одном из серых цехов мебельной фабрики… Соуса, а тем более всякие особенные вилочки и фигурные приспособления — «финтифля», похожи на девчоночьих собачек… Олег не терпел финтифли. Но диваны и прочая мебель, дома и целиком города, потом Ольга и прямоугольники окон — всё оказалось финтифлёй.
Олег чувствовал себя шатко на обочине прочной, уверенной жизни Ольги. Он не мог жить всерьёз, потому что и сама жизнь — финтифля. Он в Новостях видел ковёр над бездной — дом раскололся, панели рассыпались, а ковёр на одном из верхних этажей продолжал драпировать собой обломок стены… Дело было не в городе Окологородске, но Олег всё равно догадался: уют — иллюзия, тонкая папиросная бумага с нарисованным очагом, отгораживающая от жути. Запах ландыша, присвоенный злой бабой.