Однажды пришлось наблюдать — Ольга своими изящными нафабренными когтями случайно разорвала нежную ткань собственных колгот. Когти — неизбывны, сколько она их ни укрощай пилочкой. Это — не перемелется, муки никогда не будет. Финтифля и жуть.
Они шлёпали по серой грязи — в гости. В грязной серой темноте, причем грязь и тьма составляли одно вещество, консервант, в котором томился город. С каждым шагом в сознании Олега утверждалась правота — он не вымыл ботинки и никогда не станет. Вымоешь их, а через пять шагов они такие же. Где смысл? Чистить, чтобы ступить в грязь, — всё равно что делать перед кем-то вежливую мину — улицы, мол, чисты, везде блеск и приятно. Последним новым свитером Олег оскоромился ещё студентом. Но больше он не попадётся. Под одеждой скрывают костяную бедность. Она всегда — чужая. Перья, налепленные на голую пупырчатую кожу, маскарад. Носить приличную одежду — опять же значит лгать, что тебе хорошо и приятно. У него не спрашивали, хочет ли он участвовать в этой комедии. Он решил, что дотерпит до конца, но рядиться и изображать из себя ничего не будет.
Добрели, и он сидел рядом с Ольгой — Ольгой в шёлковой блузке и тяжёлых серьгах. Уши резала фальшь — там она была во всех голосах, в каждой фразе, и много её было на блюдах — в виде загогулин из моркови и кружев из петрушки.
Там угощали мясом. Олег сжевал кусок и принялся ковырять ногтями в зубах. Люди и жилищам своим, и самим себе пытаются придать уютный вид. Для этого усваивают повадки, отличные от звериных. Человек не станет рвать сырое мясо зубами, а будет есть его эстетизированно, украшенным зеленью, с круглой тарелки, вилкой. Тарелка и петрушка — обманывают.
Там говорили, что город Окологородск Бог милует: преступность не велика, дома не рушатся — почти ничего из того, что показывают в «Новостях». И на фабрике зарплату исправно выдают. Похвалили мэра. Процветание города связывали с догадливостью мэра, с тем, что он отгрохал храм во имя Николая Угодника, который издавна считался покровителем города Окологородска.
— Вам понравился свекольный салат? — Хозяйка проявила любезность по отношению к Олегу.
— Неудачный. Орехов и майонеза мало, и незачем было сыпать «Хмели-сунели», — ответил Олег.
— Наверное, в вас погиб повар, — жалко отшутилась хозяйка.
На тарелке остался кусок мяса, Олег завернул этот кусок в салфетку и уложил в карман. На него глядели с недоумением. Он кратко пояснил:
— Дома съем. Или собакам отдам.
Вышел из-за стола и направился домой, не выдумывая вежливый предлог, не утешая хозяйку: «Ах, мол, спасибо, у вас было приятно и хорошо».
С ним иногда по пути из гостей приключалось неумение добрести до своего дома. Он брёл, застигнутый недоумением. Он не помнил, где Ольга — осталась ли она в гостях или ещё где-нибудь ходит и напевает: «Мой хозяин, жестокий шарманщик, меня заставляет плясать…» Плаксивый мотивчик как будто навеки прилип к её накрашенным губам.
Он искал свой дом — девятиэтажную панельную коробку. Только кустик около подъезда сухим прутиком мог указать его дом, неотличимый от прочих. Да особая ледяная покатость ступеньки, которая выдавала себя только ступне.
Из серой тьмы вышла хромая собака — собака с перебитой ногой — драная и паршивая собака города Окологородска.
— Вот, — сказал Олег, — проклятый город Окологородск! — добавил он. — А мы с тобой друг друга понимаем, — и отдал собаке припрятанный кусок.
Не умея дойти до дома, он бродил и клялся, что, когда предстанет перед Создателем, выскажет всё прямо, как прямо сказал про свекольный салат.
— Я не стану перед Ним юлить: «Ах спасибо, было приятно и хорошо. Так и скажу — всё финтифля и жуть. Никогда ни перед кем не заискивал…»
А Коляда, бог плясунов и скоморохов, в тот день осматривал церковь, торжественно возведённую мэром Окологородска.
Он вернулся к себе в Цех недовольный:
— Мало того что их город уныл и безобразен, что дома одинаковые. Но храм! Столько труда — и скучно, стандартно, без проблеска — украсили, как казённую ёлку, и бубнят всё то же тысячи лет! Ни выдумки, ни вдохновения, ни таланта. А я должен смотреть и слушать, потому что не на что больше смотреть… Бездарные люди, никудышные артисты!
Цех был мглист, сер и безразмерен. Там находилась огромная песочница, где Коляда лепил из песка артистов. Кругом песочницы помещались сосуды и ёмкости, содержащие всё те же миротворные вещества, и высились кучи сыпучей консистенции во мгле. Нарядно смотрелся только сундук посреди цеха — сундук величиной с поле. Полный пуха, сияющего, белейшего, шёлкового пуха, похожего на тополиный, озарённый утренним солнцем. Неисчислимое множество артистов блаженствовало в сундуке. Они играли там в разные игры, играли на инструментах, корчили рожи, строили мины, кичились и притворялись, зарывались и выпячивались. В тот сундук, посреди своих артистов, и сам Коляда улёгся отдыхать. Увидал около себя Станиславского и пожаловался: