Дерево никак не могло понять, что же не склеилось, где в длинную цепочку сознательных поступков и инстинктивных движений вкралась ошибка и всё пошло вразнос? Может, когда Хозяин, этот вялый, обрюзгший, чванливый чиновник потянулся с дивана за газетой и чуть было не укололся? Но он ведь не укололся — дерево стояло у изголовья и, вовремя уловив намерение хозяина, отодвинуло ветки. Может, это случилось, когда кошка схватила в зубы станиолевые полоски мишуры и намеревалась их съесть во вред драгоценному своему здоровью? Но дерево метко метнуло пару игл, они вонзились кошке в нос, и та на мишуру более не покушалась. Правда, уже месяца полтора никто не поил дерево, и поначалу мучения были нестерпимыми. Пить… ему мерещились вёдра, кувшины, чайники. Хотелось, ужасно хотелось сбросить всю хвою. Если бы не Завет… Но Завет жил в нём как нечто материальное, как олицетворение чужой воли, воли во благо дерева. И оно уже не мечтало о воде, а большую часть суток проводило в состоянии консервации.
В тот день, как назло, ничего не показывали по ТВ — выступления сильнейших фигуристов из Ханоя начинались только через час. Любимый Хозяином литературный альманах «Коммунист» сегодня не принесли… Тогда глава семейства, оглядев комнату, с удивлением заметил маленькую ёлку, и без того маленькую, но как бы старавшуюся слиться с углом комнаты, стать неотделимой деталью интерьера, стать бытом и уютом квартиры. Конечно, Хозяин ничего не понял, кроме того, что уже 15 марта, а дерево ещё стоит и даже хвоя не опала.
— Ну, хватит, — сказал Хозяин и стал одеваться: сначала — кальсоны, потом — сорочку, брюки, подтяжки и пиджак.
— Ты куда это на ночь глядя? — спросила жена.
Он пробурчал что-то невнятное, вынул ель из ведра, замаскированного под сугроб, и поднёс её к окну.
Ели очень хотелось поблагодарить Хозяина за доброту, за ведро и за прежнюю воду (она знала, что в иных домах не ставят деревья в воду, а прибивают к Крестовине — сама мысль распинала ствол). Тут Хозяин, надевши перчатки, извлёк из серванта большую картонную коробку и начал срывать с ели игрушки и мишуру, обламывая ветви жадно и торопливо, как блудят в командировках. Было нестерпимо больно и стыдно, стыдно и мерзко от шарящих движений рук. Но дерево успокоило себя: на базаре об этом никто не предупреждал, но, верно, так и должно быть? Ничто не должно связывать ветви, отягощать их — ведь с молодых побегов в землю игрушки не стряхнёшь. Да, Хозяин груб, но он желает лишь скорей посадить дерево. Надо ему помочь. И ель сама протянула ветви, повернула иглы так, чтобы игрушки; легко снимались. Наконец, все игрушки Хозяин снял, закрыл коробку и отворил окно. Клин темноты пронзил комнату, придавил паркет; Темнота стала что-то нашептывать, о чём-то петь — у Темноты много тем. Может, она спросила о чём-то дерево, но о чём — догадаться оно не успело, потому что в этот момент две чёрные перчатки стиснули его, оторвали от пола и метнули в окно, в провал 15-го этажа…
Потом Хозяин подобрал ель с газона и поволок куда-то за угол дома, за трансформатор, туда, где фривольно раскинулась помойка. А ещё потом поглядел на зелёное дерево, беспомощно раскинувшееся в объедках между мусорных баков. Достал «Столицу», закурил и, отчего-то сутулясь, пошёл прочь. Ель осознала внезапно, что никто не придёт за нею, никто не перенесёт её к чужим корням и свои не прорастит она на этой асфальтированной помойке, стянутой полосами льда. Ель пожалела себя — она давно могла сбросить хвою, а там плевать на всё, без хвои — уже не дерево, а так, древесина. А теперь кому нужна эта хвоя? Кто придёт за ней?