В Москве наступал какой-то тотальный мор — Соколов специально по дороге на работу считал похоронные автобусы, встретившиеся на пути, — в день их число уже зашкаливало за сотню. По городу двигались вереницы пузатых автобусов с занавешенными стёклами. Обзвонив в выходные нескольких старых приятелей, Соколов обнаружил, что двое из них неожиданно скончались, а третий выдавил в трубку, что ему очень плохо вторые сутки, тошнит, рвота — а отчего, не может понять. На заботливый вопрос о том, что он съел, приятель сказал, что он в основном только пил, а закусывал огурцами с бабушкиного огорода и иногда куриными нежными котлетками. Соколов пожелал ему выздоровления, положил трубку и крепко задумался.
Жизнь начинала напоминать какой-то лёгкий, но вязкий кошмар. Андрею звонила из Владимира взволнованная мать: «Что у вас там происходит?» — он, как мог, успокоил её. Что же происходит на самом деле? По телевизору упорно делали вид, что ничего экстраординарного в столице не наблюдается — просто резко вырос (плохая экология, плохая наследственность, неврозы, озонные дыры) уровень смертности — но скоро баланс восстановится и всё встанет на свои места. Кстати, комбинат по-прежнему работал, и, насколько Андрей знал, все сотрудники были живы-здоровы. Зато он начал ловить на себе заинтересованные, а то и завистливые взгляды младших технологов и разнорабочих. Что, много получаю? Плохо выгляжу? — мучился Соколов.
В понедельник его вызвали к Нагайцеву. Директор с участливой улыбкой приподнялся из-за стола и кивнул Андрею на кресло. Он был подозрительно приветлив: «Андрюш, я так считаю, вам пора взять небольшой отпуск — на недельку, на две. Неважно выглядите. А у нас дом отдыха на озёрах — самое время вам проветриться. С завтрашнего дня считайте себя на отдыхе, вещи собирайте — и в путь!». Возражать Соколову не хотелось, тем более что он действительно ощущал себя вымотанным этой зловещей непонятностью окружающего. Вечером он упаковал спортивную сумку, вложил в паспорт путёвку и, предвкушая поездку, сам не заметил, как заснул у телевизора.
На рассвете ему снился сон: обезлюдевшая, вымершая, чистая и пустая Москва. Кажется, Пушкинская площадь. Накрапывает дождь, и несколько прохожих под зонтами сгрудились у памятника. Сфокусировав зрение, как это бывает только во сне, Соколов вдруг понял, что публика рассматривает памятник, но это отнюдь не памятник великому русскому поэту. На постаменте высечено: «Андрею Соколову от благодарных горожан. Москва для москвичей! Чистый дом, чистая улица, чистый город». В бронзовом величии в дождливом небе Москвы простирал свою руку вдаль Андрей Соколов собственной персоной (Андрей поразился мастерству скульптора, верно схватившего его характерный жест и полуулыбку). В протянутой руке бронзовый Соколов; держал коробку «Цыпляндии».
Сон не давал поводов для удивления и рефлексии, и потому, когда он ощутил тяжесть пахнущей плесенью и изъеденной язвами руки, он уже знал, кто стоит за его плечом.
Соколов умер во сне.
Отчаяние
— Отчаяние, отчаяние, отчаяние. Человек одинок, весь мир пустыня. — Катя слегка дрожащей рукой повертела перед глазами фужер с вином и через стекло призывно и хитро бросила взгляд на Диму. — В этом мире нечего искать, дружок. Нет, ну правда, согласись.
— Ну а я уверен, что жить интересно. Вообще, как это там говорилось в твоем любимом фильме — жизнь прекрасна и удивительна. Я тоже так думаю. Для человека главное в этом мире — поиск истины, Бога, не так?
— Так-то оно так, — не унималась Катя, наполнив фужер. — Смотри, вот весна. Ещё одна, всё бесполезно, ничего нет, нечего ловить. Поэтому меня так волнует установление контактов с потусторонними силами.
Дима недобро усмехнулся:
— И как ты собираешься их устанавливать? Думаешь, это безопасно? Христианство, по крайней мере, дает какие-то гарантии, защиту…
— Ничего оно не дает, — агрессивно оборвала Катя, — ты просто боишься. Не хочешь себе признаться в том, что тебе тоже тесно в этом мире. Ты ещё скажи, что любишь жизнь.
— Да, я люблю жизнь, — Дима потянулся к сигарете, бросив взгляд на будильник. — Мне пора.
— Слушай, — затосковала Катя, — может, помнишь, ты мне обещал, что погуляем ночью по центрам — я много отличных мест знаю… Давай, скажем, в эту субботу утром съездим в одно место такое… Как раз сейчас, когда тает снег и теплый ветер… там правда обалденно. Только ты, я понимаю, жизнелюбец, и тебе не очень… Ну давай съездим…
— На кладбище, — утвердительно предположил Дима.
— На Востряковское. — Катя, словно капитулируя перед Диминой проницательностью, подняла вверх руки. — Я тебе могу и хочу показать там кое-что такое… Не уходи только, сейчас, пять минут. Вот тут, — она начертила на листе бумаги два неровных прямоугольника и ткнула в середину одного из них, — ворота входные и старая часть кладбища. Справа — еврейская, слева — так. Смешанная. Там могилы «новых русских», очень забавные памятнички… Хочешь, и туда дойдем. Смысл не в этом — идём через ворота по главной аллее, доходим до сектора, кажется, двадцатого, и там, прямо возле дорожки, находится могила девочки. Анечки. Кажется, как я поняла, она погибла в катастрофе, ещё лет восемь назад. И мы с мамой, так получилось, следили немного за ее могилой, года два, — представляешь, забытая такая, неубранная, завалена ветками и мусором, и через него такой светлый детский взгляд. Жалко очень. Последнее время я ездила на наш участок туда одна, без мамы, и я решила проверить…