Равные среди равных
Небывало жаркое, пронизанное суховеями, задушенное пыльными вихрями лето, шло на излёт. Лопалась от пекла земля, пожарами схватывались леса, бесноватые с папертей пророчили миру гибель в негасимом огне. Предсказаниям верили, но последние числа августа принесли заволочь серых, нахмуренных туч, холод и мелко секущий, надоедливый дождь. Пантелейка Раздетов ёжился и подпрыгивал нахохленным, озябшим воробушком. Небо сочилось влагой, лапти промокли. Война с Бонапартой не складывалась. Ждали схватки с французом, боя лихого. Вместо этого, московское земское ополчение вторую неделю взбивало дорожную пыль. Без малого две тысячи мужиков. Навстречу летели худые, заполошные вести. Пал Смоленск. Русская армия отступала. Длинной змеёй ползли пехотные полки, солдаты были неразговорчивы, злы. Вереницами тянулись кавалерия, подводы с ранеными и грозные, отливающие медью орудия. Слышался далёкий гул артиллерии. Вечерами над горизонтом вставали столбы косматого дыма. Третьего дни, на дальних холмах появились силуэты всадников. - Хранцузы. Хранцузы, - шептались мужики, крепко, до рези в пальцах, стискивая топорища и пики. - Свёл, Господь Бог. - Трусят, сукино племя. Нейдут. - Пусть ужо сунутся. Французы покрасовались для виду и растворились в пелене пролившегося дождя. Вчера впервые увидели пленных. Пантелейка расстроился. Представлялся враг ему исполинского росту, со страшными, кровожадными рожами, а тут люди как люди: уставшие, перепуганные, многие босиком, ну разве мундиры цвета другого. Росту обычного, большинство вовсе хлипкие - соплёю перешибёшь. Орали им непотребства, хохотали, тыкали пальцем, оказался противник вовсе не страшен. Почему бежит армия оставалось гадать. Солдаты винили предателей-генералов. В ополчение Пантелейка угодил, вытянув жребий. В июне пришли слухи о невиданном нашествии стоязыкой орды. Взволновался народ. Император Александр повелел собирать ополчение. Помещики покумекали - выделили по ратнику с десятка душ крепостных. Отряжали ненужных в хозяйстве людей - калек, престарелых да немощных. Кто, в своём уме, крепкого крестьянина перед уборочной даст? Да и помнили баре опыт 1806 года, когда ополчение, вместо роспуска по домам, загребли на постоянную службу, нанеся помещикам невосполнимый урон. Ну а чтобы войско уж вовсе потешным не выглядело, разбавили толикой сильных, молодых мужиков. Среди прочих, выудил Пантелейка из мешка костяную бирку, завсегда он удачливый был. Обрадовался. Рвать спину на барина не дюже охота, а тут можно мир и людей посмотреть, себя показать. Одели ополченцев в суконные, серые кафтаны, штаны, и картузы. Сожгли завшивевшее, измызганное рваньё. Подтянулись мужики, приосанились, стали похожи на войско. Вооружились с бору по сосенке, кто чего из дому взял - топоры, вилы, колы. Пантелейке вручил отец тяжёлый ребристый кистень на короткой цепке, с гладкой, захватанной рукоятью. С кистеньком тем, Пантелейкин дед - Фомка Раздетов, разбойничал на большой дороге, промышлял душегубством, опосля примкнув к христопродавцу и татю, Емельке Пугачёву. За дела те был осуждён к вечной каторге с урыванием носа, а семью его - жену, с малыми ребятишками, запродали графьям Иверзевым, в вечное пользование. Легко отделался дедушка Фома. Пантелейкиному батяньке было тогда шесть годков, помнил он, как рубили на площадях мятежные головы, и от Казани, вниз по Волге, пускали плоты-виселицы с насмолёными мертвецами... Шло ополчение, сбивало лапти и сапоги. А сегодня, едва забрезжил рассвет, выстроились полки на меже широкого поля. - Бою быть, - гомонили мужики. Позади, над пышными левадами развесистых тополей, оплавленной свечкой вздымалась колокольня Колоцкого монастыря. С верхотуры, тяжёлым надрывом лился набат. Перезвон кружил стаями воронья, стелился по полю, нырял в яры и распадки, терялся в далёком лесу. Правее зеленела мундирами пехота. Полуденное солнце вспороло низкие облака и яростно заискрилось на кончиках сотен штыков. Пантелейка закрутил головой. Со старой смоленской дороги, из леса, валом валила конница, пестря разноцветьем флажков и знамён. Всадники полноводной рекой обтекли стоявшие на пригорке орудия. Первым, на молочно-белом, горделиво ступающем жеребце, ехал высокий, седой офицер. Зарябило у Пантелейки в глазах от золотого шитья. Не молод офицер, открытое, смелое, обветренное лицо избороздили морщины, усталые тени легли под глазами. Неужто Кутузов? Следом целая свита. - Подкрепленье нам, - веско сказал стоящий рядом, тощий мужик. - Будет полехше. Навстречу всадникам, колобком выкатился отставной капитан Яхонтов - командир Пантелейкиного полка. Был капитан стар, однорук и хром, за полком ездил на бричке, а ополченцев кликал любовно «орёликами». Пантелейка жадно вслушался в разговор. - Батюшки, ты ли это, Фёдор Иванович! - удивился расшитый золотом офицер. Яхонтов подобрал пузцо, козырнул и отчитался: - Так точно, ваше превосходительство! Командую двенадцатым полком московского ополчения! - Неожиданно приятная встреча, - золотой повернулся к свите. - Добрый знакомец мой, рекомендую. Помнишь, Фёдор, Кинбурнскую баталию? - Как не упомнить, ваше превосходительство! Ух жарко было! - Старый плут! - офицер, смеясь, погрозил пальцем. - Мы, значит, турков сечём, шрапнель хлещет, берег мертвецами завален, глядим - Яхонтов-хитрец, руку отбросил и лежит себе, отдыхает! Рад тебя видеть! Французский авангард от нас в пол версте: пехоты полка три, драгуны и артиллерия. На ополчение ляжет главный удар. Я с казачками буду за тем вон лесочком! Как Фёдор, выдюжат мужики? - Не подведут! - Яхонтов повысил голос. - А, орёлики? - Выдюжим! - эхом грянули ополченцы. Пантелейка тож заорал, и сконфузился, дав от нервности петуха. - Бонапарт прёт в силе великой! - привстал на стременах офицер. - Нам его пускать не возможно! Придётся пострадать за отечество! С Богом! Группа офицеров отделилась и рысью пошла к близким, поросшим лесом холмам. Масса кавалерии замерла. Пантелейка, при желании, мог тронуть ближнего всадника. - Донцы, - шепнул на ухо Фрол Лоскутков, Пантелейкин односельчанин. Были всадники как на подбор усаты, в тёмно-синих мундирах и высоких меховых шапках с малиновым верхом. У каждого ружье, сабля и длинная пика. Лошади фыркали и переминались, кося удивительно красивыми, большими глазами. Несло табаком, пылью и едким конским потом. Пантелейка, одолеваемый любопытством, подергал конника за штанину с алым лампасом и тихонько спросил: - Дядечка, а дядечка. Всадник неохотно свесив чубатую голову, глянул, как на блоху и проворчал: - Ну чего тебе? - Дядечка, - осмелел Пантелей. - Ты мне скажи, этот, на белом коне, в золоте весь, сам Кутузов? - Кутузов? - лицо всадника тронула полуулыбка. - Нет брат, выше бери - это генерал-майор Иван Козьмич Краснов, самолично. Уроженец станицы Букановской, службу начинал рядовым при матушке-государыне Екатерине, был в ординарцах у Суворова, звание высокое, геройством и храбростью получил. Оторопел Пантелейка, захлопал глазами. С таким генералом не страшно на гибель идти. Настоящий богатырь из бабкиных сказок. - А вы чьих будете, бородачи? - ехидно осведомился другой всадник. - Богадельня, где рядом, распущена? Понеслись смешки и подначки. - Ратники мы! Ополченье! - наперебой загалдели мужики. - Казачий московский полк, - пискнул Пантелейка, упомнив, как величал их престарелый барин на построении. - Ка-азачий? - удивился чубатый. - А ты, выходит, казак? - А то кто? - подбоченился Пантелей. - Мужик ты сиволапый, голь перекатная. Казаком народиться надобно, понял? - и с размаху перетянул Пантелейку витой плетью через плечо. Послал коня боком. Отлетел Пантелейка, как ошпаренный, навернулись на глазах горючие слёзы. Не от боли, обида взяла. Секли Пантелейку и раньше, страсть как секли. За провинность большую и малую. По младости работал на псарне: клетки чистил, воду носил, подстилку соломенную менял. Кормил барин жидкой кашей да плесневелыми сухарями. А собак парным мясом. Ну и не выдержал Пантелейка, разум с голоду помутился, очнулся рылом в собачьей миске, жрал не помня себя, отпихивая воющих псов. Всыпали ему за то розг на конюшне, спустили шкуру кровавыми лохмотьями, до кости. Думали, Богу душу отдаст, да была в тщедушном Пантелейкином теле великая сила, через неделю уже ковылял по двору, улыбаясь своей извечной наивной, виноватой улыбкой. - По домам проваливайте, лапотники! - закричали, заулюлюкали всадники. - Под копытами неча путаться! - Аники-воины! - Ухаха-охохо! - Чего скалитесь? - хмурясь отозвался старик Прокоп, человек в полку уважаемый пуще офицерья. - Землю нашенскую оборонять мы пришли, жён да детей, могилы отцовские. - От кого? - зашёлся смехом чубатый. - Бонапарта заполонить нас решил. - А вы не хотите? - Не хотим! Не желаем! - понеслось по рядам. - Дурачьё, - смёл с лица усмешку казак. - Ладно мы, люди вольные, нам есть, что терять, вы-то куда? Было ярмо помещичье, будет французское, как жили на цепи, рожей в навозе, так и продолжите, хуже не будет! Ополченцы примолкли, запереглядывались. Упали слова казака ядом в истомлённые крестьянские души. - Ты это, мил-человек, ехай отсюда, не баламуть, - сжал губы Прокоп. - Мы своим умом живём, чужого не надо. - Не серчай дед, с горяча я, прости, - поклонился в седле чубатый. - Прощевайте православные, авось ещё свидимся! Пронеслась зычная команда, казаки развернулись и потекли с поля прочь. Пантелейка захлопал