Иллюзии, под началом которых мы находимся всю жизнь. Я смотрела на нее, совсем на меня непохожую, и воображала, что ею пережитая ситуация ничем не отлична от моей. Следуя дальнейшему выводу, я размышляла о том, что она и я — почти неотличимы, потому как находимся в едином времени, зализывая одну и ту же рану. Мне не хотелось ни думать, ни знать о том, что прожитое она наделяет совершенно другим смыслом, нежели я. Что она делает иные выводы. Что она будет поступать иначе. Мне была нужна не общность, мне была нужна неотделимость — Марине же этого было не нужно.
Грамотность не означает способность к чтению, глаза не обеспечивают потребность к видению, наличие нормального слуха не означает способности слышать. Это лишь навыки, посредством которых возможно увидеть, услышать… При условии — если способен. Марина была не способна. И я не могла ей это объяснить. И даже не потому, что информацию эту она бы не восприняла. А скорее оттого, что сама не желала в Маринину категорическую от меня разность — верить. Для меня соитие было жизнью — содержанием, имеющим форму, для меня соитие было сосудом, нотой, жестоким божеством. Для нее же — соитие было лишь средством. Средством для того, чтобы в лучшем случае удовлетворить свои физические потребности, средством для того, чтобы добиться расположения, получить что-либо, если не материальное, то просто получить. И я, и она были хищницами, но разной породы. Кто из нас кровожадней, не знаю: она хотела со своей жертвы содрать шкуру, я — выгрызть сердце. Потому и молчание наше было различным: мое — полярное, а ее — отрицательное. Я принимала в себя иное тело, иного человека и пыталась получить наслаждение, она получала и за это требовала. Я была корыстно бескорыстной, она бескорыстно корыстной.
Молодые, раненые хищницы, мы зализывали свои раны неспешно. Передвигались неслышно. Не так много нужно действий для поддержания жизни: проснуться, встать, прошествовать в ванную. Вымыться — вытереть тело — высушить волосы — утренние хлопоты одни из самых сложных. Приемы пищи. Небольшие прогулки. Сон. Соблюдение этих правил гарантирует нормальную жизнь, все остальное лишь занимает промежутки между ними и является не столь обязательным.
Промежутки эти мы заполняли ласками — с кожи друг друга, объятиями и поцелуями, словно ластиком, стирали перенесенные нами обиды. Несмотря на то что Марина была покладистей, а я — агрессивней, первой всегда начинала она. Подходила ко мне близко. Касалась моей шеи пальцами легонько, будто случайно — затем был ее поцелуй. Она дышала жарко и влажно, язык ее проникал в мой рот так напористо и сильно, что казалось, будто она хотела затолкать мне его в глотку, будто имела желание всю меня наполнить, до отказа, своим языком. Ее слюна была сладкой, будто патока, душистой, словно ежевичный компот. Груди ее были развитей моих, тугие и налитые, с маленькими, упругими бледно-розовыми сосками. Живот упругий. Мягкая ложбинка. Я осторожно раздвигала ее ноги, чтобы присосаться к ее перламутровому розовому мясу. Ее малые половые губы были тонкими и узкими. Напоминали крылья стрекозы, клитор же был упрямый круглый бугорок, при возбуждении он выдавался значительно. Она не любила, когда я всовывала в нее посторонние предметы, отвергала даже мои пальцы:
— Твоего языка мне достаточно. — Кончая, она скулила, как маленький щенок.
Я навсегда запомнила ощущения, что исходили от нее по направлению ко мне. Она подолгу могла лежать на диване в неподвижной позе — марево лени испарялось от кожи. Небрежно одевшись во что-то распахивающееся и бесстыдно оголяющее свисающую грудку и заросший густыми русыми волосами лобок. Как-то раз, запустив руку в ее заросли, я с вопросительным оттенком сказала: скорей всего, эти ее волосы, такие пышные, такие курчавые, никогда не знали ни бритвы, ни ножниц? Марина, не отвлекаясь от своей лени, головой кивнула. Мол, конечно.
Масти она оказалась обманчивой: в зависимости от освещения была то блеклой и тусклой, то вдруг ангелом чудесным, что внутри хранит искру небесную и от этого сиянием исходит изнутри. Кожа ее, бледная, была плотной, зачастую от наших ласк становилась на ощупь влажной. Первые несколько раз мне было неприятно, но вскоре я привыкла, и эта ее физиологичная особенность стала привычной, приносящей некий шарм. Потребность в регулярно принимаемом душе она не испытывала: забродивший запах ее подмышек, несвежий, как вредной плесенью пораженный мякиш хлеба — я утыкалась в него головой и блаженствовала. Благо, что она не препятствовала, ничему не препятствовала — покорная.
Милая. Мне в ней все казалось милым: и на редкость некрасивые, широкие, узловатые пальцы ног; и выражение ее глаз — отсутствующее. Но что бы она ни делала, каждое ее движение оказывалось бесстыдным. Словно забывшись в глубоком сне, она могла поудобнее принять позу, и не секунду, и не две, а долгие минуты зиять своей расщелиной. Рот ее, красивый, с сочными губами, казался запрограммированным на вечное, но опять-таки ленивое движение. Ему было необходимо что-то жевать. Флегматичность ее меня ничуть не раздражала, глядя на нее, меня душило восхищение от того, что, оказывается, можно в таком вот темпе прожить всю жизнь.
Мы мало говорили друг с другом. Казалось все, что могли, уже друг другу при первой встрече рассказали. А теперь — разговоры лишние не имели никакого значения. Каждая из нас никуда не стремилась и ничего конкретного не хотела. Подчиненные нашим тусклым биологическим импульсам, мы были словно две тени. Две пародии на существование. Я — она — телевизор — окно.
Раз в неделю Марина уединялась в ванной. Набирала воду, вспенивая пену, — запах ванили был ее любимым. Сидела там подолгу, пока ладони и пальцы не становились морщинистыми. Вытиралась. Оставляя мокрые следы, неспешно отправлялась в комнату, ложилась поперек кровати, свесив ноги — кожа ее бело-розовая источала парфюмерный аромат. Я приходила к ней. Раздвигала ее ноги. Прижималась губами к ее вздрагивающей плоти, языком дразнила ее соленый клитор.
Сочетанием сдерживаемой стыдливости и порочности она доводила меня до исступления. Она развратно раскрывалась вся: влагалище, анус и рот ждали меня. Изгибаясь она, шептала непристойности, но всегда до и после смотрела на меня беззащитно и как-то наивно. Я всегда ощущала греховность связи с ней. Запретность. Наша однополость, скорее всего это, а не мнимое «родство душ» — вновь и вновь притягивали меня к ней.
Держа ее в своих объятиях, я грезила о том, что она — есть мое отражение.
«Же ма пель Ма-ри-на», — училась она французскому. Смешно вытягивая губы, глядя ровно мне в глаза, произносила она. Искаженное французским произношением ее имя звучало для меня мелодией — меланхолично и тягостно протяжно. Густые и одновременно прозрачные звуки, что по произнесении их мгновенно таяли, не оставляя ровным счетом ничего: ни привкуса, ни впечатления. Прозрачные, пустые звуки.
Марина не была тем человеком, в котором я испытывала истинную необходимость. Невзирая на сходство недавно пережитых жизненных ситуаций, ощущения от жизни и общей рефлексии, она не была мной. Она не была даже десятой частью меня. Она была лишь обманом, красочным миражом…
Она исчезла так же, как появилась. Кажется, я тогда выпила. Встретила какого-то знакомого и с ним вместе выпила. Марина сидела на кухне в привычной своей лени, в обычном молчании. Я больно схватила ее запястье, подняла. Она стояла и холодно смотрела мне ровно в глаза, мы были с ней — одинакового роста. Я схватила ее за левую грудь, сжала ее крепко, изо всех сил, пока Марина не вскрикнула от боли. Посмотрела на меня — зрачки расширились, глаза оливковые стали казаться черными. Дикая кошка. В едином движении я прижалась ртом к ее губам, запрокинула ей голову, стянула свою юбку. Медленно терлась о нее, наблюдая, как Марина заражается моим возбуждением.
— Становись на колени, — приказала ей я. Повиновалась.