– установкой, при которой любые явления жизни всеми правдами – и, главным образом, неправдами – подгоняются под единственный ответ задачника («Всё будет хорошо!.. всё будет хорошо!..»), Раиса, конечно, подтащила под свой токсикоз «позитивную» идейную базу: оказывается, её организм, прежде чем принять святой венец материнства, очищает свою карму от грехов прошлого. В том числе от грехов предков вплоть до Адама. То есть: чем сильнее выворачивает, тем лучше!
Грехами, в конкретном, сиюминутном выражении, были: гречневая каша, пельмени, солёные огурцы, халва, конфеты «Мишка на Севере», жареные семечки – всё то, что Рая с исступлённым упорством покупала в русском магазине «Озорные лапти» (особенность её токсикоза заключалась в том, что она была в состоянии потреблять только русские продукты; данный медицинский, а может, и политологический казус обеспечил бы соответствующему учёному, полагаю я, Нобелевскую медаль). Все эти продукты были словно бы предметным воплощением
Раиных грехов, потому что именно они, едва поглощённые, тут же, прежним путём, выходили наружу. Процесс очищения кармы проходил у
Раи круглые сутки, с очень короткими перерывами на сон – перерывами настолько короткими, что Аад, который ни разу не оскоромил своих дланей, дабы внести свой вклад в семейное хозяйство, по ночам орал на беременную жену: что, корова?! что, раковая сука?! Опять тебя выворачивает?! Я же должен спать!! Мне же утром на службу!! Когда же, боже мой, это кончится?!!
И Рая снова перебралась на свою воздушную подстилку в кухне. Но на сей раз она дальновидно утеплила её разнообразным тряпьём, которое, в целях свивания ею гнезда, натаскали в хлопотливых клювах товарки по клубу «Русские Присоски».
Днём она разговаривала по телефону, к которому у неё уже был полностью свободный доступ (не сразу Москва строилась); телефонная трубка торчала из её шуйцы победно, как жезл; десницею придерживала она на коленях металлическую миску с горячими свиными пельменями; у стоп Раисы жертвенно ждал своей минуты пластмассовый тазик. Рая говорила по телефону, скажем, – здравствуйте, ой, сейчас только пельмень съем! – запихивала пельмень «прямо в пельку» (как любовно именовала это отверстие её мамаша); далее абонент вынужден был прослушать целую гастроэнтерологическую увертюру к ожидаемой алиментарной сюите – увертюру, состоящую из звуков пережёвывания пищи, её заглатывания, многосложной отрыжки, мощных рвотных спазмов, стонов, непосредственного плеска чего-то жидкого (абонент, к счастью для себя, не видел, что почти не изменённые кусочки пельменей выскакивали при этом у Раи даже через ноздри), после чего Рая громко, основательно чихала – с завершающим всхлюпом и всхлипом – затем сморкалась, утирала нос-рот, глубоко вдыхала, говорила: о, проклятый! Ишь, назад выскочил! а вот сейчас запихну другой!..
Добренький день ещё раз, Валентина Ивановна! Ну, как вы там поживаете? – запихивала другой (это было хорошо слышно), и – сложная музыкальная фраза повторялась.
Рождение ребёнка не изменило образа жизни, который вёл Аад. Имеем в виду: ни в малой степени не изменило его к худшему. Очевидно, таковым было его условие деторождения (причиной которого, деторождения то есть, стал, если подумать, совокупный комплекс социально-исторических обстоятельств, как то: коллапс Азиопской
Империи, распад Варшавского блока, падение Берлинской стены, падение рубля и всех прочих местных валют Империи, грязевые потоки восточноевропейских миграционных лавин, граничащая со слабоумием толерантность кальвинистов древней Батавии – и, конечно, спекуляция грузинскими винами, производимая одной, отдельно взятой, кирхой – для камуфляжа чего её духовный руководитель находчиво соорудил нетривиальную филантропическую ширмочку.
Красавчик Аад, вполне основательной фобией которого являлось интеллектуальное и духовное «опрощение» на сонных огородах Гименея
(безграничных, монотонно расчерченных тыквенно-капустными грядками до самого горизонта), решил принять некоторые превентивные меры – с целью сохранения своей гармонично сбалансированной цельности.
Выглядели эти меры так. После работы Аад рассеянно заходил домой
(здоровая пища, имевшая сущностью тщательно просчитанные Раей калории, единицы весонаблюдателей и витамины, – снедь, принимавшая формы изысканных салатов, овощей, свежайшей зелени, рыбы или лёгкой дичи, – эта однозначно полезная, изобретательно декорированная снедь, восторженно ждущая своего съедения в компании невесомых, а затем янтарно-тяжёлых бокалов, крахмальных салфеток, курчавых живых цветов и зажжённых свечей, – вся эта снедь подвергалась небрежно-элегантному анатомированию серебряными, сверкающими счастьем среднего достатка вилками-ножами). После чего Аад ложился на диван перед телевизором и отдыхал двадцать пять минут. Затем, в спешном порядке, производил собственную эвакуацию из своего же семейного (словно заминированного) дома-крепости: в понедельник – брать частные уроки фортепьяно, во вторник – учиться итальянскому языку, в среду – плавать и продуманно нырять, в четверг – грамотно накачивать мышцы, в пятницу – в меру фривольно вальсировать, чарльстонничать и фокстротничать, в субботу – общаться с эсперантистами (затем снова гнать на велосипеде в бассейн, а после – на курсы бальных танцев), в воскресенье – записывать лекции по истории средневекового искусства (а затем снова, подпрыгивая, бодро шагать в фитнес-клуб). Вот вам и семь дней в неделю.
А дома надо, соответственно, делать домашние задания. По всем предметам. Ну, разве что кроме плавания и ныряния.
Утверждение, что муж и жена – одна сатана, на мой взгляд, не бесспорно. Это, скорей, предрассудок, даже вредное заблуждение, наподобие того, каким является то, будто Бойль – Мариотт – это одно лицо («одна сатана»), в то время как они, вот именно, муж и жена. С позиций же духовной и прочей энергии логичней было бы припомнить, применительно к супругам, как раз закон Ломоносова – Лавуазье, и тогда мы бы поняли, почему происходило так, что чем больше Аад впитывал знаний и умений, накопленных человечеством, тем меньше в
Рае оставалось сил, чтобы сопротивляться своей обвальной деградации.
Дорога в тысячу ли начинается с одного шага. Да хоть бы и в сто тысяч ли.
Ещё будучи на сносях, с огнедышащим брюхом (таким, что Аад почти не врал, когда отказывался обнимать её, говоря, что у него руки коротки), похожая на предгрозовой баобаб, Рая перевезла Аада в другой (более «культурный и цивилизованный») город, на другую (более комфортабельную) квартиру.
Но и в той, другой, квартире, оказалось «много дела для умелых рук»:
Рая затеяла обширный косметический ремонт.
С утра всё шло по графику: блинчики ждали Аада в магнетроне, кофейный аппарат французисто картавил и уютно булькал; Рая стояла уже высоко.
Она высилась под самым потолком, словно пролетарская кариатида. На паркет, покрытый прозрачной плёнкой, обильно летели мелкие снежные брызги. «Gospodi! Оpiat’ zdes’etazhenscinasvedrom!»,- Аад, на пути в ванную, проталкивал, сквозь части зевка, ритуальную свою шутку. (Он слышал, что у русских есть какой-то человек с ружьём, какая-то женщина с веслом – и приятель, переводчик, научил его сходной фразе.)
В этот момент Рая обычно делала начальное движение, чтобы слезть со стремянки и подать Ааду блинчики, но токсикоз, на сей раз уже второй половины беременности, проявлял свою жестокую к ней ревность: тут же в глазах у Раи темнело, она в ужасе хваталась за верхнюю ступеньку стремянки, из Раиного зева начинал обильно выхлёстывать разноцветный фонтан: теперь она становилась похожей на полнотелую, позолоченную, красиво подсвеченную – влагоизвергающую нимфу – в далёком, не виденном Раей никогда Петергофе. «Ну вот, опять! ты опять! – справедливо констатировал Аад. (При этом он держал жужжащую электробритву возле самого уха, словно желая заглушить исходящие от жены звуки.) – Мне же завтракать надо! Вот – теперь у меня! – из-за тебя!! – весь аппетит пропал!!.»