Ах, Анна, Анна!
Но все-таки, отчего это у Юрия такое расположение ко мне вдруг открылось? Оно вроде и хорошо, что открылось, сам я даже не дотащился бы до Петербурга. Нищий и беспомощный ты, князь Дмитрий, разве не так? Вдруг до слёз стало жаль себя. Лучше умереть, чем не попасть на очередной бал! Но этот прилив слёз сейчас же пропал. Его сменила бешеная улыбка: достану документы у курьера, стану гвардейцем!
И тут мои кисло-сладкие размышления прервались странными звуками, которые меня сначала немного испугали. Где-то очень близко кто-то плакал, по-детски всхлипывая.
Я почему-то был уверен, что в этом крыле никто, кроме нас с ключницей и девчонкой-служанкой, не проживает. Они мне показались не склонными к распусканию нюней. И тут — на тебе. Честно говоря, я невольно подумал о привидениях. Дом был большой, мрачный, даже снаружи производил неприятное впечатление. Если бы мне было где жить в этой старинной столице, я бы сюда и носа не сунул.
Выглянул в коридор — звуки плача стали громче. Какое, к черту, привидение? Наверняка у этого гуляки-поручика есть семья, и его маленькая дочь плачет от страха в своей мрачной комнате.
Я пошел на звуки и сказал:
— Эй, кто тут?
Плач стих, слышались только сморкания и тихая икота.
— С тобой все в порядке? — спросил я.
— Да, — ответил мальчишеский голосок.
Понятно, в эту часть мрачного здания забрел маленький сынишка поручика.
— Ну и хорошо, — сказал я. — Не плачь, я сейчас.
И вошел в комнату, из которой слышались всхлипы.
— Ничего я не плачу. А если и плачу, то вам какое дело?
Я в очередной раз чуть не раззявил рот. Потому что это был совсем не маленький сынишка, а совсем даже взрослая девушка. Рыженькая, с белесыми бровями и ресницами, с веснушками так густо покрывавшими ее личико, что они казались выпуклыми, словно гречневая крупа. Унылая была малышка… вернее, не совсем уж малышка, потому как всего на полголовы меня ниже. А платьице на ней было тускло-серое с заплатками на локтях. Служанка? Вполне может быть, а от мрачного дома и неприветливой ключницы заплачешь.
— Да мне вроде как и не дело, — сказал я, — только ты, наверное, боишься темноты?
Она рассмеялась:
— Как такое вам в голову пришло?
Отвечала мне гордо, приподняв остренький подбородок, и я вдруг подумал, что это не служанка, а какая-нибудь родственница поручика или родственница его знакомых, которую он, как меня, согласился поселить у себя.
— Извините, — сказал я, — вы плакали так грустно, вот я и пришел.
Она посмотрела на меня и вдруг кивнула, а слезы так и брызнули из синих глаз:
— Почему я не могу плакать? Разве это запрещено?
— Нет, — сказал я, — не запрещено. Но, может, я вам помогу и…
Она коротко рассмеялась:
— Да чем же вы мне поможете, если вы вроде меня?
— Вроде вас? — растерялся я.
— Так ведь тетка Маланья мне рассказала, что вы приехали из глухой деревни, что отец ваш помер, все его знакомые в опале, и вас тут никто не знает.
Я ощутил горячее желание придушить тетку Маланью и вырвать ее злой язык.
— Не сердитесь, — сказала девушка, — она добрая женщина. Если бы не она, вы бы спали на сырой постели и голодный. В этом гадком городе прислуга добрее господ — вот вам крест!
Раз она так хорошо знала все обо мне и Петербурге, я без церемоний принялся ее расспрашивать. Во-первых, мне все равно нечего было делать, во-вторых, полезно было завести в «этом гадком городе» знакомство с такой информированной и разговорчивой личностью.
Александра Намыстынка или Леся, как звали её когда-то дома, оказалась не такой капризной и заносчивой, как ослепительная Анна, и охотно рассказала мне историю своей жизни.
Ещё весной жила она у южной границы, на тихом хуторе возле берега маленькой речки и думать не думала о столице. Старый отец отдыхал от прежней бранной жизни, принимал гостей — таких же ветеранов. Только изредка Леся могла поехать в городок поблизости, когда справляли чьи-то именины, играли свадьбу, происходили крестины или на похороны. Не слишком весёлые бывали поводы её поездок, но и то хлеб. Виделась с родней и кумовьями отца, танцевала с равными молодцами и простыми дивчатами и парубками.
Здесь, на севере, девушки сидят взаперти и бисером вышивают рассказы о своей доле. Ни побегать, ни повеселиться на свободе. А замуж выходят — как за высокую стену: следи за домом, веди хозяйство, воспитывай детей да покоряйся мужу.