В тот день Арон Земба привел свой мотоцикл к кузне Зигфрида Малявки итак к нему обратился:
— Написано во второй Книге Царств в разделе пятнадцатом: "И отвечал Эффей царю, и сказал: «Жив Господь, и да живет господин мой царь: где бы ни был господин мой царь, в жизни ли, в смерти ли, там будет и раб твой». Из баудов ты происходишь, Зигфрид, но твоя жена была из бартов. А книга Моисеева говорит: «Оставит человек отца своего и мать свою, и прилепится к жене своей». Напоминаю тебе, что я — представитель бартов, то есть как бы их король, и отсюда моя смелость, чтобы просить тебя о ремонте мотоцикла. Потому что по жене своей ты к бартам относишься, а не к баудам, которые имели отвратный обычай вешаться на виселице, построенной в те времена на Свиной лужайке за Скиролавками.
На улице был трескучий мороз, но в горне кузницы пылал сильный огонь. Нагой и черный от дыма торс кузнеца Малявки лоснился от пота, мышцы как-то странно подергивались у него под кожей. На наковальне у Малявки была разогретая до красноты толстая пластина, и ударами молота он делал из куска железа что-то вроде прекрасного листа клена, который заказал у него писатель Непомуцен Мария Любиньски, чтобы, помещенный на крыше его дома, он указывал направление ветра. Красно-золотые искры раз за разом сыпались под ноги Арона Зембы, захватывающей была игра мышц под кожей Малявки, и Зембе показалось, что он прибыл во дворец легендарного Тора, Одинового сына, о котором столетия назад рассказывали готы, притеснявшие бартов. Готские воины применяли мечи, но их бог, Тор, пользовался только молотом, так же, как кузнец Малявка.
— Настоящий человек, Зигфрид, — говорил Арон Земба далее, — должен помнить не только о времени прошедшем, но и о времени, давно прошедшем. Мы должны уважать наши особенности, которые называются тождественностью. Знаю, что в июле каждого года к вам приезжает Бруно Кривка и учит, как улыбаться только половиной лица, а половиной лица кривиться, чтобы никто не думал, что вы всем довольны, но никто и не считал, что вы недовольны. Но не говорит вам Кривка, которой половиной лица надо улыбаться, а которой кривиться. А вот если ты отремонтируешь мой мотоцикл, Зигфрид, то я открою тебе, которой половиной лица надо кривиться. Угнетали нас готы, викинги и мальтийские рыцари, а ты сейчас, как я слышал, делаешь прекрасный кленовый лист для чужого человека. Брось эту работу и возьмись за ремонт моего мотоцикла. Если ты оторвешься от сообщества, скатишься к соблазнам, то тождественность свою утратишь, а это то же самое, как если бы ты душу дьяволу продал.
Быстрее стали удары кузнечного молота, и Арон Земба, осыпанный красно-золотыми искрами, аж за порог кузницы отступил, чтобы кожух ему не припалило.
— Ты, похоже, не веришь, Зигфрид, в то, что сто пятьдесят лет тому назад написал о бартах учитель Герман Ковалик, мол, барты у него коней с пастбища украли. Сделали это цыгане, никто иной, кроме цыган. Исчезнувший наш народ терпел много обид от тех и этих, поэтому мы должны держаться вместе и ремонтировать друг другу испорченные мотоциклы. Это ведь не правда, что мы были с теми, кто нас потом взял в чужую армию, потому что никогда мы не были ни с теми, ни с другими, а всегда хотели быть только бартами или баудами, и никем больше.
Кузнец Зигфрид Малявка перестал бить молотом в раскаленное железо на наковальне. Лист клена был уже готов и имел прекрасную форму. Выпрямился Малявка, отер пот со лба и глянул на Арона Зембу, на его большую черную бороду, такую же, как носил Бруно Кривка. Увидел он, что Земба улыбается ему правой половиной лица, а левую кривит немилосердно, будто бы издевается над ним. И такая его злость на Зембу охватила, что поднял он вверх свой кузнецкий молот, чтобы им Зембу ударить, но тот, сориентировавшись в его намерении, удрал из кузницы, забрал свой мотоцикл и повел к лесорубу Ярошу, который ему быстро его отремонтировал. А Зигфрид Малявка вспомнил то, что ему рассказывал отец. Спросили когда-то бартов и баудов, за кого они, и они ответили, что ни за кого. «Мы — Никто», — повторял потом князь Ройсс из Трумеек, мальтийский рыцарь. Поэтому Зигфрид Малявка пять лет воевал, пять лет просидел в плену, а когда вернулся в Скиролавки, не нашел ни следа, ни могилы, ни вести о своей жене и троих детях.
Пожаловался Арон Земба людям на кузнеца. С тех пор пошли между людьми две поговорки. «Молчит, как кузнец Малявка». «Пришел по делу, как Земба с мотоциклом».
Над приключением Арона Зембы часто смеялись Антони Пасемко и солтыс Ионаш Вонтрух, люди очень разные по возрасту и характеру. Встречались они друг с другом и долго разговаривали. Обоих неустанно мучил вопрос: правда ли, что землей правит сатана?
О стае ворон, разных болезнях и великой тайне, которая открылась панне Юзе
В Скиролавки прилетела большая стая ворон. Сначала они обсели развороченный стог соломы, который у леса на поле старого Крыщака уже год стоял без пользы. Потом разлетелись по заснеженным полям, время от времени присаживаясь на ветвях одиноких груш на межах или на затвердевших от мороза комьях земли, которые ветер кое-где обнажил из-под снега. Большие, тяжелые птицы с лоснящимися, как сажа, крыльями и хищными клювами наполняли зимнюю тишину жалобным карканьем. Небольшая их стайка, пронзительно каркая, долго кружила над крытой шифером крышей художника Порваша, а потом уселась на лугу возле дома писателя Любиньского. Что они там искали, неизвестно, но довольно долго они кричали в голых ветвях старого вишневого сада, пока Любиньски не вышел на террасу и не выстрелил в них два раза из своей английской двустволки. Ни одной вороны он не убил, они, вспугнутые, только перелетели к школе, а потом ближе к магазину и рыбацким сараям, где нашли пропитание выброшенные на лед рыбьи потроха. Вечером они исчезли, а утром их видели в четырнадцати километрах дальше, на полях возле городка Барты. В Скиролавках осталась только пара старых ворон, у которых было гнездо на краю леса, на высокой, до самого неба, сосне. И летом, и зимой они кружили высоко над крышами домов, пронзительно перекликаясь и высматривая падаль. Но к этим двум птицам люди уже привыкли, потому что они жили на той сосне с незапамятных времен.