Потом летели стаи диких гусей. Они плыли по небу, как лодки викингов, на север, все время на север. На день или два они останавливались в заливе. Только ночь заглушала их голоса, хоть и не совсем: они постоянно говорили что-то друг другу, неразборчиво, даже сквозь сон. А за гусями прибывали лебеди, всегда по три. И уже долго не было покоя ни на озере, ни в затоке. То и дело с шумом они разбивали крыльями воду, гоняясь друг за другом, нападая, пока третий не улетал куда-то в другое место. Из-за лебедей жизнь на озере становилась тяжелой для существ, которые любят тишину. Никогда не было известно, когда лебедям захочется взлететь или сесть на озеро с шумом и плеском. Со временем они успокаивались - это тогда, когда в затоке у них уже .были яйца в прибрежных тростниках. С этого момента они были спокойными и, как белые духи, почти бесшумно то там, то здесь показывались на синей воде. Но зато чайки верещали без повода, целые дни проводя в неустанном визге, как будто кто-то все время их обижал. От этих криков озеро теряло свой мягкий голубой цвети становилось бурым, моментами даже черным.
И тогда Клобук уходил в лес, в котором зацветала лещина, а дятлы начинали громко стучать клювами в стволы деревьев. Только на поляне в сосновом молодняке, где рос огромный дуб. Клобук мог найти немного относительной тишины. Но ненадолго, потому что поляна, как большой таз, собирала весеннее солнце, быстрее расцветали на ней голубые подснежники и зеленела молодая трава. Вскоре дрозд начинал там свои бесконечные песни. Но, несмотря ни на что, здесь всегда было спокойнее, особенно потому, что старый дуб позже, чем все существующее в лесу, пробуждался к жизни. Его покрытый пористой корой ствол долго должны были нагревать солнечные лучи, чтобы старые соки потихоньку пошли к отдаленным от земли ветвям. Но потом он начинал зеленеть и возвращал себе давнюю красоту. Он был, как древняя колонна, которая торчала в зеленом молодняке, он был чужим для молодых сосен и далеким от них, погруженным в летаргию, а все-таки живым, равнодушным к судьбе леса, заслушавшимся в то, что с ним творится, а может быть, в пустоту все сильнее разрушающегося ствола. Удивительным было выдержанное молчание старого дуба, и как же отличалось оно от болтливости берез или тополей, лип или ольхи. Какие мрачные секреты поверены этому коренастому стволу, этой шершавой коре, голове, гордой и раскидистой?
Этой весной, удирая от шумного залива. Клобук нашел в древнем дубе, почти на высоте двух метров, небольшое дупло, которое маскировала ветка. А когда он расправил крылья и подскочил вверх, он увидел под слоем засохших листьев завернутый в тряпку старательно смазанный пистолет и две пачки патронов.
О кончине Божьей, человеческом страхе и о том, что можно увидеть внутри себя
Утром в Страстную пятницу Гертруда Макух пришла к Юстыне Васильчук и забрала ее с собой в дом Отто Шульца, где должно было пройти богослужение для горстки верующих, которое проводил пастор Давид Кнотхе. Вначале Юстына несмело возражала против похода к Шульцу, потому что была другой веры, но Гертруда объяснила ей, что пан Бог на такие мелочи не обращает внимания. Даже доктор с сыном своим Иоахимом будет на богослужении в доме Шульца, хоть он раз в Бога верит,, а раз не верит. Макухова же прежде всего имела в виду факт, что после смерти своего мужа Юстына расцвела и лицом была похожа на Матерь Пречистую с иконы, которая висела в углу ее избы. Она хотела, чтобы ее увидел доктор и при виде ее оставил свою печаль и ту задумчивость, которую она в последнее время у него замечала. "Пойду с вами и вымолю для себя ребенка", - заявила наконец Юстына. "Как же это? - удивилась Гертруда Макух. - У тебя ведь нет уже мужа". Но ответ Юстыны был решителен: "Для зачатия ребенка не нужен муж, нужен мужчина и Божья милость".
И вот утром старая Гертруда и молодая Юстына шли дорогой через деревню, закутанные в черные платки так, что только глаза были видны. В тот день шел дождь со снегом, с губ слетал пар, что в апреле в этих сторонах неудивительно.
- Чтобы иметь ребенка, Юстына, - уже который раз тихо объясняла ей Гертруда Макух, - Клобука надо поймать, который живет на болотах за домом доктора. Посади его в бочку с пером, корми его яичницей и проси ребенка, а он этот приказ выполнит. Надо только помнить, чтобы он не был голодным, потому что иначе он через трубу от тебя выпорхнет и всю халупу спалит, потому что он сыплет искрами с хвоста, когда сердится. Я сама из Ульнова, а там у одного хозяина был Клобук.
Юстына внимательно слушала и кивала головой. Она твердо знала, что однажды наберет немного овса или ячменя в мешочек, пойдет на болота за домом доктора и бросит зернышек тут и там, и, как по обозначенной дорожке, склевывая зернышки, Клобук придет на ее подворье, в бочку с пером, которую она уже приготовила на чердаке.
Минуя кладбище, где еще желтел холмик, насыпанный над гробом Дымитра, Юстына перекрестилась, потому что так должна была поступить молодая вдова. Но в доме Шульца она сразу забыла о Дымитре, потому что увидела доктора, который сидел на простой деревянной лавке во втором ряду. Справа был его сын, а слева старый Шульц с седой огромной бородой, разложенной на груди, как белая салфетка. Юстына была уверена, что доктор не заметил ее, потому что Гертруда заняла для нее и для себя место в последнем ряду, сразу у стены. Тут появился пастор Давид Кнотхе, и началось богослужение. Юстына внимательно приглядывалась к сыну доктора, который показался ей красивым, как молодая девушка, а поскольку Гертруда рассказывала ей о его ангельской игре, то он и ангелом ей показался со своими светлыми волосами и белым лицом. В какой-то момент охватил ее жуткий холод, и она пожелала его смерти, чтобы он не был так близко к доктору. Но тут доктор немного повернул голову и посмотрел на нее своими голубыми глазами, и тотчас же комок льда, который в ней застыл, растаял, и она почувствовала сильное тепло, пульсирующее во всем теле. Пастор Давид Кнотхе говорил о смерти и искуплении, но слишком много тепла и радости было в Юстыне, чтобы она могла найти в себе хоть искру сочувствия. Разве она не умирала два раза в начале своего супружества с Дымитром? Утром она рождалась заново и была как новорожденный ягненок, который ступает на дрожащих ногах. Отчего же люди оплакивают муку чьей-либо кончины, если она - невысказанное наслаждение, после которого наступает воскрешение, хотя и не с каждым это случается. Она была еще девочкой, когда соседский мальчишка повесился голый в лесу, и вместе со всеми она побежала, чтобы его увидеть. Разве не было у него семени на худых бедрах, что означало, что со смертью, как с женщиной, он испытал наслаждение? Может быть, именно так умирал Дымитр, как она два раза умирала в его объятиях. Может, он тоже родится заново, как она родилась два раза? Это была вина Дымитра, что она никогда больше не скончалась, потому что он начал ее бить и говорил, что она яловая, а сам был, как мертвое дерево. Узнает ли она еще когда-нибудь муку кончины и родится ли заново, чтобы другими глазами посмотреть на мир?