Настоящий мужчина из Скиролавок, если у него в жилах текла кровь, мог прекрасно устроиться без убийств, крушения ребер, выламывания пальцев из суставов и иметь дело с настоящей женщиной, а не со старухой или с молодой, едва расцветающей девчонкой. Достаточно было, чтобы Гертруда Макух пошепталась с одной - другой, и доктор Неглович имел на ночь бабенку на все сто. Порваш мог привезти себе девушку из города, раз деревенских не любил. Писатель Любиньски менял жен так часто, как плотник Севрук носки, а если бы ему понравилась Ханечка, то он пригласил бы ее покататься на яхте или на машине и получил бы все, что хотел, за ерундовый подарочек. И девушка никому бы об этом и не пикнула. Зачем убивать, если видно было, что она до таких дел охоча необычайно, даром что несовершеннолетняя? Другое дело - лесничий Турлей. Конечно, Турлей был чудной. В деревне слышали, что жена часто замыкает перед его носом двери в спальню, а он потом, разгоряченный, бегает с ружьем по лесу. К Поровой такой не пойдет, потому что считает себя выше этого, ну, и с кем же он удовлетворяет свои мужские потребности? Но на старую Ястшембску Турлей тоже бы никогда не польстился. Впрочем, он не был человеком жестоким, никогда никого не ударил, даже похабных слов не употреблял. Что тут долго говорить хороший человек был этот лесничий, могло у него быть много девушек, как у лесника Видлонга. Известно ведь, что, например, когда весной сажают молодой лес, лесничий или лесник должен ту или другую женщину, которая пришла на лесопосадки, отвести в сторонку в кусты, потому что иначе лес не будет хорошо расти. Таковы лесные обычаи, так было веками и будет после. Зачем же убивать? Разве только ради какого-то странного удовольствия, и у убийцы в жилах течет не настоящая кровь, а отрава. Но это совершенно не подходило к Турлею, который хотел свою жену, как каждый настоящий мужчина, только она ему устраивала всякие штучки, как это бывает у женщин, необязательно у жен лесничих.
Подозрительность присела и на лавку возле магазина, окоротила шуточки и непристойные байки. Плотник Севрук раздумывал, почему это Антек Пасемко вдруг отпустил себе бороду и усы, будто бы хотел изменить свою внешность, но тот объяснил, что теперь такая мода в городах, а он хочет быть модным. В жилах Антека Пасемко - текла кровь, а не отрава, он по пьянке сделал ребенка хромой Марыне и платил ей алименты. Жениться на ней ему необязательно - это его дело. Однако если бы вдруг напала на него мужская охота, он снова бы все получил от хромой Марыны, по пьянке или на трезвую голову, потому что другим Марына ни в чем не отказывала.
Шчепан Жарын размышлял, почему это все говорят "молодой Галембка", хоть тот уже не молодой, у него жена вчетверо детей, ему уже за тридцать. А "молодой" говорят, чтобы отличить его от "старого" Галембки, и так он будет молодым много лет, пока не умрет старый Галембка. Не хочется молодому Галембке работать, живет он за счет жены, ее коров и птицы, но детей, однако, плодит, а значит, мужские дела делает так, как надо. Жена ему не отказывает, зачем бы ему убивать двух девушек? Душегубом он не выглядит, просто он очень ленивый. Предпочитает пить пиво возле магазина, а не работать, каждый бы так хотел.
Раздумывал и высчитывал в уме молодой Галембка, сколько времени понадобилось бы плотнику Севруку, чтобы в своих чеботах пойти через всю деревню в лес, к яме, оставшейся после саженцев, или на полянку, где убили Ханечку. Такую девочку, как Ханечка, плотник Севрук мог поднять одной рукой и задушить в воздухе, как цыпленка. Зачем бы ему удавливать ее бюстгальтером? И где бы Севрук познакомился с какой-то девушкой с юга, которая была на свадьбе на самом севере страны, и на что бы ему сдалось такое знакомство? Разве когда-нибудь Севрук заинтересовался другой женщиной, кроме своей худой и грязной мамуськи? Да, один раз он похвалил вслух большой зад Видлонговой, только это значило, что, может, он и сменил бы худую мамуську, но на что-то потолще, а не на щупленькую девчонку.
Впрочем, что тут долго размышлять: плотник Севрук больше всего любил вино и пиво.
И так в селе говорили о том о сем, подозревали одного и другого, сплетничали, припоминали, болтали, доносили на разных людей старшему сержанту Корейво или капитану Шледзику, который все еще навещал то одну, то другую усадьбу, во уже реже. В этих раздумьях и доносах, подозрениях и домыслах одну только особу не принимали во внимание - старого Эрвина Крыщака. Во-первых, потому, что он всегда рассказывал о разных свинствах, и это свидетельствовало о том, что он любит это больше всего. Во-вторых, когда его одолевали мужские желания, он шел к Поровой. В-третьих, в последние годы он сильно постарел, потерял силы, даже не сумел бы такую слабую девочку, как Ханечка, задушить, поломать ей ребра, пальцы из суставов повыламывать. Или сделать то же самое с девятнадцатилетней девушкой. И разве пошла бы такая девушка из дальних краев с Эрвином Крыщаком ночью в лес, и это в конце ноября, когда нет ни ягод, ни грибов? Зачем было Крыщаку нападать на старую Ястшембску, если в давние года он спал себе с ней сколько хотел, и сейчас она бы его еще сердечно поблагодарила, если бы он ей что-то подобное предложил. Нет, об Эрвине Крыщаке никто не думал ничего плохого - и это рождало в нем все большее беспокойство.
"Не говорят обо мне, а это значит, что подозревают именно меня", хитро рассуждал Эрвин Крыщак и враждебно поглядывал на тех, кто сидел с ним на лавочке возле магазина. Они, однако, не замечали этой враждебности, а, как и раньше, обращались к нему дружески, угощали пивом. "Они, должно быть, сильно уверены в своих подозрениях, раз так их скрывают", - думал старый Крыщак. И с тех пор, ранним ли утром или поздним вечером, на лавочке возле магазина или во время обеда, крутясь ли по хозяйству, Эрвин Крыщак чувствовал растущую уверенность в том, что он - наиболее подозреваемая особа во всей деревне.
Через день, а может, через два Эрвин Крыщак начал задумываться, есть ли у людей какие-либо основания, чтобы подозревать его в убийстве двух девушек. И чем больше он размышлял над этим вопросом, тем большее ощущал беспокойство. Разве его прегрешения ограничивались только тем, что по дороге из Барт в Скиролавки он по-мужски употребил свою невестку, с ее согласия, впрочем, за купленную в Бартах блузку? Разве его эротические подвиги заключались только в посещениях Поровой с курицей под мышкой? Сколько раз, купив в магазине горсть конфет, он зазывал маленьких девочек, чтобы они пошли с ним в кусты возле старой мельницы и там, сняв трусики, позволяли ему рассматривать свои голые щелки между ножками? Разве не таким самым образом за год перед убийством Ханечки и ее он тоже уговорил, чтобы она пошла с ним в кусты за мельницей, где долго и с удовольствием приглядывался к ее уже большой щелке, покрытой золотистыми волосиками? Позволила ему Ханечка незадолго перед своей смертью посмотреть на свои грудки, такие хорошенькие и так забавно торчащие, совсем иначе, чем у зрелых женщин. Много, очень много таких историй вспомнил Эрвин Крыщак, раздумывая, не отделял ли его только один маленький шаг от того, чтобы такую молоденькую девчушку изнасиловать в лесу и убить? Да, у людей из Скиролавок были основания, чтобы подозревать его в преступлении.