Этого тоже, конечно, не следует сбрасывать со счетов. Особенно если учесть, что к тому времени вся цепь искровских транспортов на литовско-прусской границе замкнулась как раз на Осипе. Раньше, позже ли, но жандармы не могли не выйти на него. И так удивительно, что месяца два после ареста Ежова и других товарищей Осип работал все же в относительном спокойствии, находился вне жандармского поля зрения. Однако чудес не бывает: дознались вот и до его роли в перевозке литературы. А коли так, то Модлю не так уж трудно было предположить, что Осип и к Смыкуцам имеет отношение…
Да, предположение, не больше того; никакими особыми, достоверными сведениями Модль почти наверняка не располагает. Вся надежда его теперь, верно, на очную ставку с Ежовым. Неужто и впрямь рассчитывает, что это ему хоть что-то даст? Ежов содержится в Петропавловской крепости, так сказал Модль, но это не была новость, Модль лишь подтвердил то, что и раньше было известно. Осип слышал — не всякий выдерживает ужас одиночных камер этой крепости, ее Трубецкого бастиона, иные и с ума сходят. Но, странное дело, Осип не испытывал ни малейшего страха. Даже неловко перед самим собой было: как же так, милый, Петропавловка ведь, шутка ли? И все-таки страха не было, что тут поделаешь!
Мчится в ночь поезд, жандарм похрапывает на верхней полке, другой жандарм не сводит осоловелых глаз своих с Осипа — по всему видно, отчаянно борется со сном, бедолага.
Осипу не спится. Скорей бы уж этот Питер, надоело!
Нет, не в Петербург, как оказалось, привезли его — в Киев. Что за странность, при чем здесь Киев? Отродясь не бывал в этом городе, никаких связей с местными товарищами не имеет.
Покидали Вильну — было серо, сумрачно, не везде снег стаял. В Киеве же вовсю бушевала весна: солнечно, теплынь, свежая зелень могучих каштанов. Осип снял шапку, расстегнул пальтецо, вдохнул поглубже сладкий дурманящий воздух — до чего хорошо!.. Виленские стражники явно решили сэкономить, не стали брать извозчика — Осип несказанно был рад этому, все подольше на волюшке вольной побудет. Справляясь на каждом перекрестке, куда и как идти дальше, жандармы с добрый час вели его в губернское управление.
Осип ожидал, что ему сразу же и учинят здесь допрос; коли у киевлян такая надобность в нем, что срочно повезли его в эдакую даль, то так вроде бы и должно быть: чтоб сразу, иначе какой смысл? Тем не менее — был в том смысл, нет ли — допрашивать его не стали, а тотчас по лестнице черного хода отвели в подвал, сунули там в полутемную, вонючую каморку. День прошел, и два, и пять — об Осипе словно забыли. И тут он впервые ощутил… нет, не страх, определенно нет; то была скорее неприкаянность, опустошенность, чувство беспомощности. Все было не так, совсем не так, как, по его разумению, должно было быть. Он готовил себя к схватке с хитрым, ловким противником, схватке, итог которой — выигрыш твой или проигрыш — всецело зависит от тебя самого. Оказалось, ничего от тебя не зависит. Какая тут схватка, какая борьба, если о тебе попросту забыли — настолько ты никому не нужен!
Мысли эти, новые и такие нежданные, все больше втягивали его в свой приманчивый водоворот, и понадобилось немалое усилие, чтобы осознать, что это — опасная приманчивость: эдак, чего доброго, и до отчаяния дойти можно! С этой минуты Осип как бы протрезвел, обрел способность реально оценивать свое положение. Не вызывают на допрос, сунули в подвал и забыли о твоем существовании? Чудак, нашел о чем печалиться! Это ведь прекрасно, если и впрямь могли забыть о тебе. Значит, мелкая ты в их глазах сошка, мельче некуда. Глядишь, подержат-подержат в этом подвале, а потом надоест скармливать тебе казенный харч — выгонят на улицу за ненадобностью. Вот бы!
Не выгнали. На восьмые сутки его извлекли из подвальной тьмы, посадили в тюремную карету и через весь город повезли куда-то. Сопровождал Осипа добродушного вида толстячок с вислыми хохлацкими усами (само собой, жандармская форма на нем). Не особенно рассчитывая на удачу, Осип поинтересовался, куда его везут.
— Та в Лукьяновку, в замок, куда ж!
Осип не знал, что такое «Лукьяновка», спросил.
— Лукьяновки не знаешь? — от души удивился жандарм, но лицо его еще больше подобрело, а в голосе появились нотки нескрываемого сочувствия. — Тюрьма там, понял? Тю-рьма!