— Придет-то — придет, да из меня хорошего руководителя не получается. — Чары-ага опустил голову и усмехнулся. — Жизнь стала тонкой, как нитка: немножко сильнее дернешь — порвешь. А моими руками не нитку, а веревки рвать. Ваня, ты знаешь меня — я человек добрый, но если разгорячусь, то для меня родные люди врагами становятся. А что я смог поделать с собой, когда Куванч-бай открыто начал действовать против Советской власти!
— Что — опять ружья и сабли в ход пошли? — усомнился Иргизов. — Что-то я не слышал о прямых выступлениях.
— Когда выступают они в открытую — это в десять раз лучше! — азартно воскликнул Чары-ага. — Они с саблями — мы тоже беремся за сабли. Они — за винтовки и пистолеты — мы тоже, как говорится, стрелять не хуже их умеем. Но когда эти паразиты садятся в чайхане на тахте и начинают высмеивать Советскую власть — это совсем никуда не годится. Что мне оставалось делать? Тоже сесть с ними и высмеивать старые байские порядки? Мы друг друга высмеиваем, а саранча ползет — так, что ли? Нет, Ваня. Я поехал, поднял всех и погнал на саранчу. Потом Куванч-бай написал письмо в окружком, мол, Чары Пальванов воюет против аллаха, не считается с мусульманскими обычаями. Ай, что тут говорить! Ты же сам знаешь: они чуть их заденешь, сразу кричат — караул, аллаха обижают!
Слушая своего старого друга, Иргизов хорошо понимал его, во многом соглашался с ним, но больно было за случившееся. Пригласили на бюро — влепили «строгача», сняли с должности. Да и один ли Пальванов страдает за «партизаншину»?
— Чары, не обессудь меня, — сказал Иргизов, — но старые методы руководства, действительно, сегодня себя изжили и никуда не годятся. Открытая война, считай, кончилась.
— Кончилась?! — не соглашаясь, крикнул и встал из-за стола Чары-ага. — Ничего не кончилась — только начинается!
— Кончилась, — спокойно возразил Иргизов. — Сейчас такое время, что надо бороться только вниманием и заботой.
— А разве я тебе говорю не об этом! — Чары-ага выплеснул из пиалы остывший чай и налил новый. — Жизнь — нитка, а я неуклюжий верблюд: потянул и порвал. Такой я. Мне хоть десять «строгачей» давай, но все равно я Куванч-бая по голове не поглажу: рука у меня не для этого. Вообще, я не хочу больше говорить о Куванч-бае. Ваня, помоги мне поступить на текстильную фабрику. Ты же знаешь — моя давняя мечта сделать дочерей и жену ткачихами. Еще в двадцать пятом, когда туркменские девушки в Реутово собирались, я жалел: «Эх, почему мои девчонки маленькие!» А сейчас обе подросли. Мечтают о ткацких станках.
— Ну, что ж, если ты всерьез решил, то пойдем на фабрику, — сказал Иргизов. — Директора я немного знаю. Бывший кавалерист, политработник. Поймет нас, так я думаю.
Выйдя из Дома дехканина, они устремились по пыльной немощеной дороге в сторону аула Кеши, затем свернули на Чарджуйскую. Отсюда, с перекрестка, открылся вид на только что выросшую на окраине города фабрику. Громадный корпус стального цвета, с огромными окнами и высокой башней с часами возвышался над низкими домиками персидских кварталов, над садами и посевами джугары.
Строительство текстилки уже было завершено. В цехах велись отделочные работы. Во дворе достраивались складские помещения и навесы для хлопковых кип. Пока еще не завезли прядильные и ткацкие станки: их ждали со дня на день. Предполагалось осенью станки поставить в цехах, а к новому 1930 году пустить фабрику в производство.
Директора друзья отыскали в строящемся жилом текстильном городке, отделенном от фабрики только что разбитым сквером. Городок текстильщиков был уже обнесен кирпичным забором. Вдоль широкой центральной аллеи стояли новые, под жестью, бараки. С крыш и веранд разносился стук молотков и скрежет пил. Вдоль аллеи молодежь поливала молоденькие тополя. Директор работал вместе с комсомольцами. В белой рубашке, с засученными рукавами, он окапывал саженцы. Увидев Иргизова, положил лопату, отряхнул руки:
— Здравствуйте, Иван Алексеевич. Чем могу служить?
— Да есть разговор. Вот, познакомься: мой друг Чары-ага Пальванов. Не только друг, но и бывший вояка. В двадцать первом он командовал туркменским отрядом. Ты-то, как мне помнится, в ту пору по Восточной Бухаре путешествовал?
— Наш полк стоял в Вахшской долине, под Курган-Тюбе, — сказал директор. — Но, как говорится, отслужился, — теперь иная служба. Посмотрите, какой дворец труда отгрохали! Это же не фабрика, а дворец, ей-богу! А клуб какой! Видели клуб? Я уже не говорю о нашем жилом городке. Скоро приедут ученики из Реутово, Егорьевска, из Твери — поселятся в этих теремах.
— Хватит рабочей силы, чтобы фабрику пустить? — спросил Иргизов.
— Хватит. По аулам наши товарищи ездят, вербуют туркменочек на производство.
— Охотно едут?
— Да всякое бывает, но желающие есть.
— Вот, рекомендую тебе, Демьянов, Чары-агу, с семьей. У него жена и две дочери.
— Да ну?! — оживился директор. — Это интересно. А сколько лет дочерям?
Чары-ага нахохлился, разгладил бороду.
— Большие уже. Одной пятнадцать, второй семнадцать.
— А жилье есть?
— Ай, нет пока. — Чары-ага отмахнулся. — Найдем кибитку. Жилья не будет — свои две юрты привезу, поставлю рядом с бараком.
— Ну, зачем же юрты? — смутился директор. — Тут у нас новый социалистический городок. Юрты ваши ни к чему. — Он задумался. — Значит, вы отрядом командовали?
— Да, товарищ директор. Именно, отрядом.
— А сами у нас не собираетесь поработать? Вы, как командир, могли бы помочь мне в вербовке рабочих на фабрику! Поедете по аулам, уговаривать людей. Как на это смотрите?
Чары-ага не ожидал такого поворота дела: смутился даже. Иргизов понял его по-своему.
— Чары-ага, соглашайся. Только запомни — тут саблей махать не надо. Только уговоры.
— Да, я согласен. — Чары-ага подал руку директору в знак согласия.
— Проедете от Ашхабада до Бахардена, а потом видно будет. Пока будете заниматься вербовкой, я подберу вам должность.
Чары-ага еще раз сердечно встряхнул директору руку:
— Спасибо, дорогой. Большое тебе спасибо.
— А что касается жилья, — рассудил директор, — я думаю так. Вон, видите, второй барак строится? Включайтесь в бригаду. К осени получите квартиру, и семью перевезете. Пойдемте, представлю вас десятнику.
Вместе осмотрели строящийся барак. Стены его уже были возведены до крыши. Вверху несколько плотников прилаживали стропила. Чары-ага поднялся по лестнице, по-хозяйски потрогал кирпичи, поздоровался с работягами, крикнул сверху:
— Ну, что, Ваня. Наверно, я останусь здесь. Скажи, где тебя разыскать вечером?
— Да дома, где же еще. Знаешь Артиллерийскую? Возле площади Карла Маркса. Дом прямо на углу. Спросишь — подскажут. Обязательно приходи. Мы тебя ждать будем. Познакомлю тебя с женой. — Иргизов посмотрел на часы. — Я ведь к тебе на полчаса отлучился. Извини, Чары, спешу на службу — дела есть, — Иргизов подал руку директору.
Чары-ага остался в городке.
Увлекшись работой, он не заметил, как свечерело: солнце опустилось за хребты Копетдага. Строители, один за другим, начали складывать инструмент. Потянулись домой. Но не все. Некоторые здесь же, на недостроенных верандах, садились за ужин. Во дворах задымились печи, запахло съестным. Чары-ага умылся под водопроводом и хотел было уходить, чтобы завтра утром снова вернуться сюда, но рабочие его остановили.
— Дост, садись, поужинаем вместе, — пригласил один туркмен в тельпеке. — Куда спешишь? Топором ты работал ловко, да и кирпичи укладывал не хуже остальных. Хотелось бы посмотреть, как будешь орудовать ложкой. Шурпа сегодня у нас. Жена приготовила. Чуешь, как пахнет бараниной?
— Откуда ты сам? — спросил Чары-ага. — Кажется, Непесом тебя зовут?
— Да, дорогой, я — Непес, из Бахардена. Вот приехали со старухой помочь сыну. Садись на ящик, чего стоишь. Сын у нас в Твери учится. Скоро вернется — помощником мастера ткацкого дела будет. А мы ему дом строим.
Вскоре вокруг Непеса сидело человек восемь — все туркмены. Все из аулов. Один из них, молодой парень, Клыч, — недавно вернулся из Москвы: ездил к жене, — начал рассказывать о том, как живут и учатся посланцы Туркмении в Реутово. Непес, слушая его, спросил: