— Карету давно сожгли — и дыму от нее не осталось. — Аман засмеялся.
— Но все равно, мы должны осмотреть это место. — Артык отворил дверь, чтобы выйти во двор, но видя, что ни Аман, ни Галия даже не думают за ним идти, заговорил внушающе: — Ой, люди, поймите же, наконец! Если ничего не найдется, то все подозрения с вас слетят, как с гуся вода. И вашему сыну Акмураду воевать будет легче. В десять раз легче, потому что он тоже, как и я, уверен, что вы прячете оставшееся золото.
— Да будь он проклят — сын, не верящий отцу, — четко выговорил Аман и встал. — Пойдемте…
До двенадцати ночи при свете керосиновой лампы Артык и участковый, сменяя друг друга, копали землю в том месте, где раньше валялась старая карета. Аман стоял рядом, и удивляясь упорству Артыка, зло посмеивался, Галия плакала, униженная людским недоверием. В конце концов Артык, устав от работы, начал сомневаться:
— Неужели Каюм-сердар оказался таким честным, что сдал все до последнего гроша? Неужели мы сумели перевернуть его частнособственническое сознание?
— Насчет сознания, не знаю, — съязвил Аман. — Но двор вы наш весь перевернули. И я удивляюсь твоей тупости, Артык. Вот, скажем, если бы отец дал мне часть золота… Неужели, ты думаешь, я стал бы его прятать именно в том же месте, где оно раньше лежало?
— А где! — встрепенулся Артык.
— Я его закопал в песках, на колодце Джунейд. — Аман откровенно рассмеялся, и Артык понял, что постепенно становится игрушкой в руках Амана.
В двенадцать ночи, уходя со двора, Артык пропустил участкового вперед и, остановившись с Аманом, предупредил:
— Будет лучше, Аман, если ты умолчишь о сегодняшнем обыске. А то опять люди заговорят: «У Каюмовых искали золото».
— Молчать я не буду, Артык. Зачем мне молчать? Молчит тот, кто прячет тайну, а у меня нет никаких тайн от государства.
— Ладно, я обещаю тебе, что никогда не напомню о прошлом, — окончательно сдался Артык.
— Пошел вон, я не хочу говорить с тобой.
— Напрасно ты так, Аман. Я делал это ради того, чтобы очистить совесть твою… и твоего сына. Он — капитан Красной Армии. Пойми ты!
— Я давно понял, что не сын он мне. Я проклял его — и никогда не переступлю порог его дома. Давай шагай…
XVI
Текстильщицы трудились, не считаясь со временем, тем не менее план «текстилка» не выполняла — недостаток рабочей силы сказывался на показателях. Мужчин на производстве почти не было. Лишь несколько стариков, во главе с почтенным Чары-ага Пальвановым появлялись то и дело — то в прядильном, то в ткацком цехах. Они — и поммастера, и наладчики станков, и слесари, и грузчики. Но основные работы, в том числе и ремонтные, и слесарные, и токарные выполняли женщины.
Текстильщиков то и дело поругивали за невыполнение плана на совещаниях и в партийных газетах «Совет Туркменистана» и «Туркменская искра». Постепенно отстающие привыкли к этому. И разговоры в цехах частенько слышались обывательские: «Что поделаешь, коли рук мужских не хватает… да и женских маловато».
Но были и стахановцы в цехах — и немало. К числу передовиков причислялись и обе дочери Чары-аги Пальванова — Сенем и Гульчехра. Обе давно уже вышли замуж, понарожали детей, но и ткачихами давно стали — работали исправно. Жили они рядом с отцом, в том же текстильном городке, бывали у него частенько дома. Но чаще всего заходили не к нему, а к Зине — жене Сердара, с которой крепко дружили и были нежно привязаны к ней. От Зины узнавали о своем брате-летчике. Письма Сердар присылал довольно часто. Письма боевые, и полные любви к родителям, жене и сестрам. Сердар летал на истребителе, постоянно участвовал в боях — и у него уже был на счету сбитый фашистский стервятник. Зина гордилась мужем. Когда приходили его сестры, конечно же, только и было разговоров о герое-летчике.
В один из дней Зиме позвонил в госпиталь Чары-ага, сообщил о том, что есть от Сердара письмо. Тотчас Зина прибежала домой.
— Чары-ага, где письмо?
— Вот письмо, невестка. — Чары-ага снял тетрадный треугольничек с буфета. — Стою, значит, в проходной, разговариваю с вахтером Аманом, и в это время подходит почтальон. «Чары-ага, письмо вам с фронта, от сына». Ну я, конечно, сразу схватил телефонную трубку и позвонил тебе.
Зина развернула треугольник, жадно припала к строчкам. Чары-ага гордо сказал:
— Насчет того, что Сердар орден получил — не удивляйся. У нас весь род такой. Если хочешь знать, дочка, род Пальвановых еще в старые времена гремел. Еще когда русских в Туркмении не было и границы плохо охранялись — мы давали жизни персидским головорезам. Мой дед до самого Дерегеза гнал разбойников. Говорят, там и погиб. А отец на двух войнах побывал — на японской и германской. Сам я орденом Хорезмской республики награжден…
Зина читала письмо и не слушала — о чем ей хвастает свекор. Дочитав до того места, где Сердар скромно сообщал о правительственной награде, Зина вскочила со стула, прижала листок к груди:
— Ой, Чары-ага, Сердара Красной Звездой наградили! Вот, почитайте!
— Дочка, а я тебе о чем говорю, разве не об ордене! Я прочитал это письмо еще в проходной. Если бы не орден, разве стал бы я тебя отрывать от дежурства!
— Я сейчас напишу ему ответ. — Зина вырвала из тетради лист и села за стол.
— Не горячись, дочка, — сказал Чары-ага. — Наде немного успокоиться, подумать — что ему написать. Ты пока помоги мне другое письмо написать.
— Какое — другое?
— Письмо надо написать секретарю горкома партии. — Чары-ага подумал, помедлил, прежде чем сказать — о чем будет это письмо, и решился. — Я тебе расскажу свою мысль, ты ее запиши, а потом я своей рукой перепишу.
— Ну, рассказывайте поскорее, а то у меня нет времени. — Зина пододвинула листок и взяла карандаш.
— Тебе, конечно, известно, что один тедженец собрал деньги на танк, а теперь сам управляет этой машиной. А колхозница Садап дала деньги на пушку, ту пушку отлили, и теперь из нее бьет по врагам родной братишка Садап.
— Слышала, конечно, — отозвалась Зина. — Во всех газетах об этом писано.
— Вот и я тоже. — Чары-ага немножко замешкался и тверже сказал. — Я внес на самолет большие деньги и хотел бы вручить этот самолет Сердару. Я хотел бы поехать на авиационный завод, там встретиться с сыном и вручить ему истребитель.
— Чары-ага, да вы что! — Зина испуганно засмеялась. — Не скромно это. В сборе средств на самолет вся фабрика участвовала!
— А летчик будет чей?! Разве не наш? Разве не фабричный?!
— Не знаю, Чары-ага, — усомнилась Зина, однако села и довольно складно и убедительно изложила соображения свекра на бумаге. Затем Зина прочитала написанное и отправилась в госпиталь, а Чары-ага сел за стол и старательно переписал свою просьбу. Спустя час он уже был в приемной секретаря горкома партии и усердно упрашивал секретаршу:
— Девушка, очень прошу вас передать мое заявление. Как придет — сразу ему отдайте.
Секретарша сказала Чары-аге, чтобы шел он и не беспокоился — все будет сделано, и старик отправился домой.
С этого дня Чары-ага заметно преобразился. Он и раньше трудился, как говорится, не покладая рук, а тут — словно силы у него удвоились. Только и слышался голос Пальванова то на хозяйственном дворе, то в цехах. И на собраниях стал выступать чаще. Стыдить стал отстающих, восхвалять лучших. Однажды даже переборщил:
— Что — разве мои дочери Сенем и Гульчехра не такие, как все? Такие же, но норму они выполняют на сто три процента! А почему такой успех? Да потому, что я воспитал их так! В нашей семье все меня уважают и слушаются. Берите пример с них!
Чары-аге поаплодировали и посмеялись над ним вдоволь. А что касается дочерей — досталось ему от них за его нескромность. Младшая, Гульчехра, сердито заявила:
— Если еще раз такое скажешь — перестану уважать тебя!
Гульчехра ушла от отца обиженной. Но через два дня именно Гульчехра забежала к отцу и сообщила:
— Отец, балтийские моряки, наши подшефные в Ашхабад приехали. Женщины наши не знают, куда им деваться. План опять не выполнили.