— Так-то оно так. И я тоже за то, чтобы все шло мирно, но прежде чем ты убедишь их в правоте советской власти, они пустят пулю тебе в окно, — сказал Иргизов.
— Все может быть. Постараюсь быть осторожным, но отворачиваться от борьбы не стану. Вся тяжесть борьбы настоящего момента и заключается в том, что мы должны победить в самых малых наших ячейках — в семьях и родовых кланах. За Амана боюсь, как бы он опять не попал под их влияние.
— А вот и твой брат идет сюда, — Иргизов кивнул на дверь.
Оба посмотрели на Амана и поняли: он пришел, чтобы продолжить разговор.
— Ратх, — попросил он, потупившись. — Мне бы хотелось поговорить с тобой один на один. Прости, Иргизов, за откровенность. Отец и эти все считают, что русский мешает Ратху быть самим собой. В голове у них не укладывается, чтобы сын мог пойти против собственного отца.
— Все правильно, — сказал Иргизов. — Может быть, без меня и найдете общий язык. Я не буду мешать.
— Хорошо, Иргизов, — согласился Ратх. — Если они думают, что моими мозгами управляют посторонние, то я постараюсь их разубедить в этом. Давай выйдем, Аман.
— Не горячись, Ратх, — удержал его Иргизов.
Братья удалились во двор…
— Ну, говори, — сказал Ратх, первым спускаясь с веранды.
— Может, зайдем туда, к отцу?
— Нет. Там мне нечего делать. Разве не отец велел мне удалиться? Я выполнил его просьбу.
— Ратх, ты, ради аллаха, не обижайся так сильно.
Отцу семьдесят пять лет скоро. Он воспитался на том, что всю жизнь повелевал бедняками, множил богатства и большего ничего не желал. Единственно, что он еще желал — сделать и нас с тобой богачами. Мысли и чувства его по отношению к нам — самые искренние.
— Ты считаешь, что заблуждение не может быть искренним? — засмеялся Ратх. — А заблуждение отца состоит в том, что он печется только о нас с тобой, а не обо всем народе.
— Ну и сказанул же! — удивился Аман. — Если каждый будет думать обо всем народе, то сам никогда вдоволь не насытится, да и ходить будет по улицам с голым задом. Хе-хе… Признаться тебе, я так и не понял: грозил ты для солидности или говорил правду, когда упомянул насчет двух отцовских отар?
— Я думаю так, Аман, — поразмыслив, сказал Ратх. — Если отец сам не прикажет чабанам сдать овец союзу «Кошчи», то ты поедешь в пески и сделаешь это.
— Не выдумывай, Ратх. Ты сходишь с ума. Я отдал восемь своих скакунов в государственную конюшню. Неужели этого мало?
— Дело не в «мало» или «много», а в том, что человек не может владеть таким большим богатством. Мы должны поделить овец между всеми, у кого их нет. Равенство и братство — вот наше кредо.
— Значит, если я тебя правильно понял, у отца теперь будет только тридцать пять овец? — ужаснулся Аман.
— Ровно столько же возьмешь из отары и ты, поскольку у тебя — собственная семья, — пояснил Ратх. — Что касается меня, мне овцы не нужны. Я живу на собственный заработок.
— Всего семьдесят овец из двух отар, — упавшим голосом заговорил Аман. — Надолго ли их хватит? Мы даже пасти их не сможем — чабану платить будет нечем. Не поеду же я в пески чабаном!
— Ты сможешь сдать своих овец в коммуну, — пояснил Ратх. — На днях мы займемся созданием коммуны в нашем ауле. Мы объединим дехкан в коммуну: они будут трудиться сообща, и весь скот будет общим.
— Братишка, что-то ты путаешь, — возразил Аман. — Я же служу на ипподроме. Как же я могу быть на ипподроме и в коммуне одновременно?
— Ты прав, Аман, тогда так: отдашь овец коммуне, а жить будешь, как и я — на зарплату.
Аман перестал спорить. Сделал такой вид, будто все понял, со всеми доводами согласен. Посмеиваться начал над новыми порядками, над реформой. Пошутил немного и спросил:
— Так когда мне ехать в пески к чабанам?
— Аман, только без глупостей, — предупредил Ратх. — Может ты надумал опять уйти к ним? Если так, то пожалеешь, но будет поздно.
— Не бойся, младшенький, постараюсь не подвести тебя. Я ведь тоже понимаю, о чем ты больше всего беспокоишься. Ты боишься за свою партийную репутацию. Я все время думаю: как это Ратху Советская власть доверяет, когда у него отец и брат никудышние люди?
— Аман, ты ведь знаешь: доверие это я заслужил не сегодня, — упрекнул брата Ратх. — С этим доверием я живу уже двадцать лет. Ни ты, ни отец не сможете его пошатнуть.
— Ну что ж, Ратх, я должен вернуться сейчас к отцу и сказать всем им, что ты непреклонен: судьба его отар решена. Сын посягает на отцовское богатство. Сказать им, что ты меня посылаешь в пески? — начал дурачиться он.
— Можешь сказать… Делай, как подсказывает твоя совесть.
Аман вошел в отцовскую мазанку. Ратх поднялся на веранду, облокотился на перила.
«Неужели силой придется вырывать у отца отары? — подумал с горечью. — Ведь понимает же он, что ни мне, ни Аману его овцы не нужны. Самому — тоже. Или он, как истинный мусульманин, верующий в аллаха, считает, что возьмет овец вместе с собой на тот свет? Но это же глупость. Можно верить в аллаха, но верить в потусторонний мир со всеми его прелестями, смешно. Скорее всего это жадность, и в таком преклонном возрасте ее одолеть невозможно. Несусветная жадность сформировала все его отрицательные качества! Его поступками движет забота о себе самом и о своем потомстве. А остальные? Остальные для него пусть пропадут пропадом. Он не думает, что помимо пищи плотской существует пища духовная. Он не знает, что стоит почувствовать духовный голод, как в человеке появляется чувство ко всем, и забота обо всех. Но разве думал он когда-нибудь, что его народ со дня образования самой нации был голоден, бос и бесправен?»
Ратх разогнулся, услышав голоса. Отец с гостями шелпо аллейке к воротам.
— До свидания, болшабик, — по-русски сказал, увидев Ратха на веранде, Сейид-оглы. — Не забудьте сказать своим: крепко вы обидели нас.
— Саг бол, — попрощались другие и ушли со двора.
V
В самый разгар заседания бюро, когда решали — в каких районах в первую очередь начать земельно-водную реформу, принесли записку. Секретарь ЦК Сахатмурадов, прочитав ее, покраснел, насупился и передал Атабаеву. Тот, прочитав, усмехнулся. После того, как утвердили окружные комиссии и уполномоченных по проведению реформы, Сахатмурадов довел до сведения присутствующих смысл поступившей записки. Это была угрожающая анонимка, написанная баями. Богачи, надеявшиеся получить от Советской власти кое-какие выгоды, но оставшиеся ни с чем, а теперь еще и узнавшие о реформе, заявили о своем несогласии с туркменским правительством. Опираясь на волю аллаха и «гнев народа», грозили большевикам всеми карами, какие существуют. Сообщив об этом, Сахатмурадов твердо сказал:
— В аулы должны ехать самые сильные, политически подготовленные товарищи. И вообще, я думаю, нужен пример — с чего и как начать земельно-водную реформу.
Сахатмурадов перевел взгляд на Ратха Каюмова — посмотрел, словно советуясь с ним, как со старшим по возрасту. Ратх поднялся:
— Я понял вас, товарищ Сахатмурадов. Сейчас у нас в Полторацке находятся представители аульных ячеек «Кошчи» — мы могли бы провести показательное собрание по земельно-водной реформе. Завтра собираются дехкане асхабадского аула.
— Вы сами тоже собираетесь присутствовать на этом сходе? — спросил Атабаев.
— Обязательно. Как инструктор, я обязан быть там. Тем более, собрание первое да еще и показательное.
— Да, пожалуй, — подумав, согласился Атабаев. — Но не пошло бы это показательное собрание вкось. У вас же отец бывший арчин. Он и сейчас еще владеет землей и отарами в Каракумах. Дехкане могут вам напомнить об этом.
— Не сомневаюсь в этом, — согласился Ратх. — Дехкане напомнят мне, я — отцу: как-нибудь найдем общий язык и договоримся.
— Может быть, кто-то другой пойдет, а вы отправитесь в другое место? — предложил Сахатмурадов.
— Нет, товарищ секретарь. Ничего страшного не произойдет.
— Хорошо, — согласился Сахатмурадов. — И не забудьте, сегодня же отправьте инструкцию по проведению реформы во все земельные отделы.