Галия, не вставая, пролежала до утра, а Аман сидел около нее и молчал. Уснул он или впал в тяжелое забытье лишь перед рассветом. А когда очнулся, то увидел — Галия собирает в чемодан вещи.
— Куда ты? — спросил он.
— Надо ехать, Аман, — выговорила она твердо.
— Ехать в Ташкент? — удивился он, но жена не ответила, а может быть, занятая мыслями, и не слышала его вопроса.
Он помолчал, понаблюдал за ней, как она проворно и решительно кладет в чемодан платья, блузки, туфли, и заговорил строже:
— Галия, нас настиг злой рок, но мы не должны терять рассудок. Не надо торопиться — надо все обдумать как следует.
Галия не отозвалась и даже не среагировала на его замечание. Она закрыла крышку чемодана, щелкнула замком, взяла с вешалки пыльник, со стола ридикюль и вышла из комнаты.
— Куда ты?! — закричал Аман. — А ну, остановись, да ты с ума сошла!
Он выскочил за женой во двор, схватил ее за руку, но она вырвалась, оттолкнула его и вышла за ворота. Аман устремился за ней. Шел сбоку и уговаривал ее вернуться. Так они пришли на вокзал. Здесь Галия-ханум, не выпуская из рук чемодана, направилась прямо к начальнику вокзала, затем вышла с самим начальником и они пошли к кассе, возле которой толпилось не менее сотни человек. Начальник зашел с обратной стороны, и Аман понял, что жена берет билет только себе, кинулся в кассу:
— Товарищ начальник, выдайте два билета! Я — муж этой женщины. Ее горе — это мое горе. Погиб наш сын… У жены помутился рассудок, я не пущу ее одну в Ташкент.
— Это, действительно, ваш муж? — спросил начальник.
— Да, конечно…
Через час они сидели в плацкартном вагоне. Поезд ехал в Ташкент. Ехал неторопливо — подолгу стоял на каждой станции. Соседи по купе попытались заговорить с молчаливыми пассажирами, но Галия не стала отвечать на вопросы, и Аман внес полную ясность всего лишь одной фразой:
— Разве не видите, что ей плохо? Дайте место — пусть поспит.
Пассажиры вышли из купе, и Галия-ханум расположилась на средней полке. Сам он, как и многие другие, ехал двое суток сидя, то и дело пересаживаясь с полки на полку.
В Ташкент прибыли утром, наняли фаэтон. Улица Зеленая, на которой жила Назима, оказалась в старом городе. Ехали долго — сначала между пирамидальных тополей, потом через центр города. Ташкент, как и Ашхабад, был наводнен ранеными. На тротуарах, на перекрестках улиц, возле будок, возле театра и в сквере — всюду были они — в госпитальных халатах, с костылями и клюшками. Аман, глядя на них из коляски, размышлял: «Вот сумели же люди уберечься от смерти. Руки, ноги свои похоронили, а сами живыми остались! Счастливые люди!» Он стал думать о том, что его сын Акмурад тоже мог бы остаться в живых. Конечно же, он бросился на врага с открытой грудью — и погиб.
Галию-ханум мало интересовал Ташкент, хотя она и не была здесь раньше ни разу. Она тоже смотрела на тротуары, но взгляд ее был отсутствующим; За всю дорогу Галия произнесла всего несколько слов, и тут, в фаэтоне, устав от долгой езды, сказала лишь: «Ах, скоро что ли доедем?!»
Но вот завиднелся за кронами деревьев купол Шей-хантаура, потянулись глинобитные кибитки, обнесенные дувалами. Во дворах тутовые деревья, кизячные пирамидки на плоских крышах. Улочки узенькие — двум арбам с трудом можно разъехаться, и пыль. Желтым облачком она поднималась над задком фаэтона и летела через дувалы. За фаэтоном с криком бежала детвора, с лаем бросались под самые колеса собаки. Аман нервничал, поругивался тихонько, Галия-ханум все так же терпеливо молчала, а фаэтонщик лихо понукал лошадей. Изредка он доставал концом кнута зазевавшуюся собаку, и она с истошным лаем отставала от коляски. По лицу кучера разливалась довольная улыбка. Наконец-то приехали. Паренек в грязной рубахе, шмыгая носом и вытирая его рукавом, показал двор Кадыровых. Кучер слез с козел и постучал в приоткрытую калитку. Постучал несколько раз, потом принялся звать хозяев. Галия-ханум и Аман тем временем углубились во двор и остановились в виноградной беседке, от которой шла аллейка к дому с айваном. Не дождавшись пока кто-нибудь выйдет из дома, Аман и Галия поднялись на айван и отворили дверь в комнату, из которой доносились звуки работающего станка.
— Есть кто-нибудь здесь? — позвал Аман.
Наступила тишина — и у порога появилась молодая женщина в траурном платье. Мальчик, лет пяти, держась за подол платья женщины, боязливо спрятался за ее спиной.
— Вы, наверное, и есть Назима? — спросил Аман.
— Да, это я… А вам — что…
— Мы — родители Акмурада…
У Назимы дрогнули губы и из груди вырвался всхлип. В следующую секунду она бросилась в объятия Галии-ханум и обе женщины заплакали в голос. Аман содрогнулся от этого горестного, полного боли и отчаяния плача. Взял на руки перепуганного и тоже заплакавшего ребенка, принялся гладить его по голове. Но постепенно плач стал утихать, женщины заговорили между собой, и Аман облегченно вздохнул: понял, что вместе со слезами с сердца Галии свалился тот тяжкий ком, который мешал ей сосредоточиться и разжать губы, чтобы выплакать невосполнимую боль утраты.
XXII
Ратх Каюмов возвращался из Пятигорска самолетом. Темно-зеленый, краснозвездный «ЛИ-2» летел вдоль западного берега Каспия — слева за иллюминатором синело море, справа — тянулись отроги Кавказских гор и залитые солнцем, зеленые долины. Ратх почти полгода пролежал в госпитале, после тяжелой контузии и ранения. В болгарском городке, на железнодорожной станции во время ожесточенного боя взорвался вагон, начиненный взрывчаткой и боеприпасами. Не менее сотни солдат полка погибли при этом взрыве. Погибло два офицера, а Ратха Каюмова — начальника полкового штаба, ранило и контузило. В медсанбат его привезли с раздробленной левой ногой, с залитым кровью лицом. Здесь же в медсанбате ему ампутировали ногу и выскоблили из глазницы то, что можно было назвать остатками глаза. Во время операции и после Ратх судорожно двигал челюстями и не мог произнести членораздельно ни одного слова. Вскоре выяснилось — он тяжело контужен. С санитарным поездом его отправили в глубокий тыл, в Пятигорск — здесь он и выздоравливал целых полгода. Здесь ему изготовили на ногу протез и снабдили клюшкой с резиновой рукояткой. Здесь закрыли его глазницу черной повязкой. И речь восстанавливал он здесь. В общем-то восстановил ее, только заикался. Угнетали его поначалу протез, костыль, и повязка на глазу, как у пирата, но свыкся с ними. А позже обнаружил более тяжкий недуг: стоило Ратху разволноваться, как губы у него выходили из повиновения и начинали кривиться в улыбке. Впервые он обратил внимание на эту непроизвольную улыбку, когда читал письмо от жены. Узнав о том, что он на излечении в пятигорском госпитале, она спрашивала — как тяжела его рана, не приехать ли ей? Вот тогда, разволновавшись, он долго не мог совладать с пляшущими движениями губ и подрагиванием челюсти. Потом это повторялось не раз — при чтении писем, при спорах с товарищами по палате. Жутко Ратху было от того, что губы начинали улыбаться невпопад — как раз в то время, когда он начинал раздражаться или проявлял искренний интерес к собеседнику. Сердце его охватывала жуть, брови хмурились, а губы растягивались в улыбке. Улыбка невпопад — демоническая улыбка Ратха смущала его товарищей или вызывала удивление, и он махал рукой и покидал компанию.
В последние дни своего нахождения в госпитале Ратх только тем и занимался, что тренировал волю. Перед тем как заговорить с кем-то, он собирал усилием воли нервы, словно растрепанные нити в клубок, и начинал беседу. Если ему удавалось не сорваться, не впасть в волнение, он начинал тихо торжествовать. Но беда в том, что и эта тихая радость порой вызывала конвульсию губ.
Победа над самим собой у него началась с того, что он отчитал жену, после прочтения ее письма, за ненужные сентименты. «Ничего со мной страшного не случилось, — написал он ей. — Судьба моя — куда менее трагична, чем у Иргизовых и Акмурада. Если бжены бросали работу и ехали к своим искалеченным мужьям в госпитали, то, уверяю тебя, тыл бы ослаб непременно. Со мной произошло то, что и с десятками и сотнями тысяч солдат и офицеров. Я потерял ногу и глаз — только и всего. Но я научился смотреть в лицо смерти с улыбкой. Я стал, как самый вежливый японский слуга, который сообщает правду своему хозяину, как бы она ни была горька, — только с улыбкой…» Конечно, это была ирония над самим собой, но она зарядила Ратха надеждой, что при встрече с ним Тамара Яновна не будет разоружена, а примет его, уже свыкшись с мыслью о тяжелом ранении и контузии.