– Ну, как хотите, госпожа Ярушкина. Я для вас же старалась, честное слово. Я-то думала, вы не захотите жить в номере, в котором только что умер человек.
Из дневника убийцы
Мне повезло. Я до безумия люблю то дело, которым занимаюсь в жизни. Они меня возвышают над другими, эти проблемы, разрешить которые я пытаюсь. Человек, даже труп, – частица природы. А что может быть выше попытки овладеть тайнами природы? Ведь на самом деле мир не стоил бы ничего, если бы не давал средств для своего изучения. Средство это – наука. Не только потому, что она подсказывает пути для того, как исправить ошибки природы. Да, и она, великая наша природа-матушка, совершает ошибки. Не ошибается только тот, кто ничего не делает, а она – великая творительница… Но в самом деле существование, борьба, смерть людей совершенно непонятны, если их брать так, как они есть, если принимать, не пытаясь осмыслить. Это все полнейший хаос и непоследовательность! Зачем борьба, волнения, страх, если все сами по себе они ничем не связаны и вдобавок кончаются могилой? Разве стремления не такая же нелепость, как неподвижность? Но взгляните на них как на воплощение биологических законов, и все тотчас становится осмысленным и прекрасным. Вот возьмите хотя бы улицу. Что это такое? Это артерия. Она разветвляется, давая в стороны переулки – эти веточки, копирующие сосудистую сеть. По ним бегут люди. Прохожие жмутся вдоль стен – это белые кровяные шарики; вот один вошел в дверь; но ведь это он пронзил артерию и юркнул в самую паренхиму органа. А посредине улицы несется главная масса: это ведь поток красных кровяных телец. Смотрите, на углу крики, шум: кто-то нападает на мирно идущего человека и хочет его избить. Сейчас же собирается толпа, со всех сторон подбегают милиционеры. Разве это не фагоциты спешат обезвредить опасный микроб? Родильные дома, детские сады, школы – разве это не участки костного мозга, где образуются и развиваются молодые клеточные особи?
Да, кругом столько материала для созерцания! И не просто для созерцания, но и для исправления. Тогда понимаешь, что ты – только клеточка мироздания, но имеющая свое особое значение и место в космосе. Уяснять это все – всегда высокое наслаждение. И даже житейские невзгоды, даже недуги, даже потери не могут омрачить этих духовных радостей.
Нет, потери бывают разные… Но даже в час самой горькой моей утраты мой дух поддерживают эти размышления!
…Помню, давно, еще когда все в моей жизни было иначе, мы отдыхали на берегу моря в маленькой латвийской деревушке. Впервые встретиться с морем… это было просто чудо. Голубое, бесконечное, оно казалось мне любвеобильным сердцем, которое глубоко и умиротворенно дышит. Когда налетал ветер и поднималась буря, темное, как свинец, море начинало бурлить, и тогда было похоже, что оно задыхается от асфиксии. Раз ночью, невдалеке от крохотной турбазы, где мы жили, загорелся дом – деревянный, на каменном основании, простоявший, может быть, век, а то и два. Неведомо почему сделался пожар – очень может быть, что и по криминальной причине. Меня это мало волновало. Куда интересней был сам пожар и звук деревенского набата, такой странный для моего уха, и две пожарные машины, которые примчались из города, издавая ужасный вой, когда сгорело уже все, что могло гореть, и огонь погас сам собой, и только небо еще краснело длинными полосами зарева.
Наутро мы пошли посмотреть на пепелище. Отталкивающее зрелище: среди ровного ряда домиков безобразно торчали обугленные развалины: кирпичи, глина, доски, камни образовывали плотную, бесформенную кучу. Это была плотность и бесформенность инфильтрата после воспаления. А через несколько дней эту кучу окружили люди с лопатами и носилками, стали разбирать развалины. Началось рассасывание шрама. Вскоре все было очищено, мусор вывезен, фундамент снесен. На месте безобразной кучи образовалась гладкая площадка. Инфильтрат рассосался!
Почему меня так успокоила та картина? Почему можно было поверить, что так будет всегда и в моей собственной жизни? Откуда взялась эта наивная, детская надежда?
…Еще помню, когда мы в институте присутствовали при вскрытии трупов и находили в легком, например, огромную область, затромбированную сгустком крови, то можно было представить, что человек этот, при всем своем благополучии в остальном, не мог жить с таким участком, выключенным из кругооборота организма. То же самое и со мной сейчас: какая-то эмболия души у меня.
Одно спасение: я пытаюсь найти способ, как вылечить мою рану. Где найти антидот от яда, который меня отравил?
…Как странно: из крови больного человека или животного делают вакцину для предотвращения того же заболевания у других. Наука, созданная человеком, милосерднее человеческого сердца. Чтобы вылечиться, ему надо не исцелить, а уничтожить другого.
Когда я перечитываю свои дневники последнего времени, они кажутся мне бессвязными записками сумасшедшего. Да и любому другому человеку, который прочел бы это, наверника захотелось бы опасливо спросить: «Да в своем ли автор уме?!»
В своем?..
Отвечаю и себе, и другим: ну да, конечно. В своем! Другое дело, что с некоторых пор все процессы, которые в обычном организме направлены во благо – на исцеление, в моем подчинены прямо противоположной цели: цели разложения и уничтожения.
– Что? – тупо спросила Алена. – Что вы сказали?
– Что слышали! – злорадно ответила регистраторша-администраторша.
Ага, вот какая загадка крылась в выражении ее глаз, которое мельком отметила Алена: дамочка откровенно злорадствовала возможности осадить заносчивую клиентку. Интересно, с чего бы это? Чем Алена ей так не угодила с первого взгляда, что ее приняли в такие штыки?
А впрочем, пора привыкнуть, что тебя принимает в штыки подавляющее большинство встречных-поперечных женщин, а также немалое количество мужчин. За высокомерно задранный нос прежде всего. Только что с ним делать, если он такой уж уродился?! Он задран физически, а не морально. Хотя и морально тоже, конечно. Но сейчас речь, ей-богу, не о ее носе. Есть вопросы поважнее.
Ничего себе сообщеньице: «Вы не захотите жить в номере, где только что умер человек»!
Предполагалось, конечно, что при таком известии всякая нормальная женщина забудет о своих гонористых претензиях, упадет в обморок и со всех ног бросится в двухместный номер, где ее уже ждет интеллигентная сожительница. То есть бросится не сразу, а после того, как очнется от обморока, конечно.
Но такое могло случиться только с нормальной женщиной, к числу коих относится, наверное, и сама румяная дама с начесом. Однако Алена, на свою вечную беду, к этому типу не принадлежала. Она вообще была не женщина, а писательница, к тому же детективщица, а потому только вскинула свои и без того изломанные домиком брови (надо сказать, что родилась она с бровями вполне нормальными, довольно-таки прямыми, но с течением лет они приняли такую форму от частого и, что греха таить, высокомерного их вскидывания) и холодно спросила:
– Что, он прямо в номере и умер?
Свекольная дама посмотрела в Аленины глаза и вдруг отвела свои со странным, как бы даже вороватым выражением, и приоткрыла рот, и сделала едва уловимое движение головой сверху вниз… но ничего не сказала и движения этого не закончила, потому что не успела: послышались тяжелые шаги и возмущенный мужской голос:
– Ну что ты, Галина Ивановна, девушку пугаешь? Не беспокойтесь, девушка, этот человек просто жил у нас, а умер он не в своем номере, а в медпункте. В парилке ему плохо стало, отвели его в медпункт, а там он взял да и умер от сердечной недостаточности. Было это три дня назад. Конечно, если сердце не в порядке, в парной делать нечего, это ведь кто угодно скажет, она железного здоровья требует. Я в былые времена сам ее очень жаловал, а вот как застариковал, стал беречься…
Во время этой тирады Алена успела обернуться и теперь с неподдельным интересом озирала (сверху вниз, конечно, однако не по причине упомянутого высокомерия, а потому, что ростом – сущая верста коломенская) невысокого, довольно полного человека лет шестидесяти в алой, как знаменитые книжные паруса, рубашке с короткими рукавами, в белых брюках и ярко-желтых сандалетах, надетых на черные носки. Не только в этом немыслимом сочетании, но и во всей коротенькой, плотной фигуре, во всей толстощекой, загорелой, тщательно выбритой физиономии, в сочетании с абсолютно лысой головой, напоминавшей о бильярдном шаре, было что-то непередаваемо одесское. Не то чтобы Алена так уж хорошо знала одесситов, она и в Одессе-то была всего один раз в жизни, да и то еще давно, при советской, так сказать, власти, но почему-то именно классически веселые одесситы с какой-нибудь там Дерибасовской или Маразлиевской улицы, а то и, условно говоря, с Малого Фонтана пришли ей на ум при взгляде на появившегося в халате толстячка-бодрячка. А еще он очень напоминал Колобка – того самого, сказочного, который и от дедушки ушел, и от бабушки ушел, и от всех прочих, наверное, он в том числе и от лисы как-то умудрился слинять, и долго-долго еще катался по лесным тропинкам, а в конце концов закатился в пансионат «Юбилейный»… Конечно, это был уже пожилой, битый жизнью Колобок, однако сказать о себе – застариковал, мол, я – он мог только по тем же причинам, по каким юная красавица бормочет, разглядывая в зеркале свою заспанную лилейную мордашку: «Ах, как ужасно я сегодня выгляжу!», то есть из соображений чистого кокетства. На самом-то деле такие «колобки» до последнего дня жизни щиплют за попки красоток, а иногда даже отваживаются на постельные подвиги, которые и становятся для них последними. Как ни странно, статистика гласит: именно низкорослые, полные, лысоватые мужчины, а вовсе не волосатые, широкоплечие атлеты опровергают строку из известной песенки: «В сраженьях нам, не на постели, расстаться с жизнью, нам расстаться суждено…» С другой стороны, ничего в том нет удивительного: неумеренное питие, неумеренное же едение, а также прочие приятности не способствуют, нет, не способствуют укреплению здоровья… Однако стоявший перед Аленой Колобок был вполне еще жив, весьма бодр и очень весело скалил в улыбке, может статься, и вставные, но белоснежные и на вид молодые зубы: