— Не знаю, — смутился я. — Меня совсем маленького увезли.
— У меня братан такой, как ты. В седьмом классе. На Васильевском острове. Слыхал про такой?
Промелькнула в утреннем тумане сложенная из камней мыза, промаячили крылья ветряной мельницы, гряда валунов, и снова побежал вдоль дороги подстриженный ельник. Покачивались висевшие под верхней полкой бескозырки, проплывала за мутным вагонным стеклом Эстония. Нагнувшись, сосед достал из-под сиденья гармонь, растянул меха. Трехрядка охнула и вздохнула долгим вздохом.
негромко спел морячок и, глядя в окно, задумался.
Он был для меня севастопольским матросом Кошкой, геройским моряком с «Варяга», балтийцем из Кронштадта, фильм о котором я смотрел недавно.
— Вас как зовут?
Оторвавшись от своих мыслей, он повернулся ко мне:
— Дмитрием.
— А меня Димой.
Полоски тельняшки в вырезе его широкого воротника рябели как морские волны.
— Школу кончу — пойду в военно-морское училище.
Он уже весело посмотрел на меня, развел гармонь, но не стал играть, а поставил возле моего ранца.
— А я в школе зоологию любил. Учительница хорошая, доходчиво рассказывала.
— А у нас по истории преподаватель хороший. — Я помолчал. — Вы куда едете?
— Да все по дороге.
— Товарищ, — сказал я. Хотелось назвать его Дмитрием, но я стеснялся. — Товарищ… Если можно, дайте мне, пожалуйста, красную звездочку.
Красноармейские звездочки носили теперь многие ребята.
— Флотскому по форме положено, а тебе зачем? — спросил он, посерьезнев.
Молчком снял с крючка висевшую бескозырку, отцепил крытую алой эмалью пятиконечную звездочку с серпом и молотом и протянул мне на широкой ладони:
— Ну, ладно, бери на память.
Неделю я носил ее на груди, а в субботу, сбежав с последнего урока, чтобы поспеть к поезду, которым уезжал домой, спрятал за лацканом курточки — не знал, как отнесется к звездочке отец — в гражданскую он воевал не за тех, у кого на буденновках пятиконечные звезды.
Дома меня встретили мама с сестренкой, отец еще не вернулся с завода. Наскоро поев, я оставил на вешалке курточку и пошел к железнодорожной насыпи, где вечерами мальчишки и девчонки с нашей улицы собирались на игру в лапту. Собирались, когда учились вместе в одной школе, продолжали приходить сюда и когда многие стали приезжать только на воскресенье. Разбившись на две партии, били с подачи по мячу, стремглав мчались вдоль насыпи к проведенной по земле заветной черте, руками и фуражками ловили высокие «свечки». И в тот вечер, как всегда, мазали и выручали, так же оглашали полянку хлесткие удары лапты, так же пахло увядшей полынью, просмоленными шпалами, и было счастливое чувство беззаботности, какое может быть только в детстве. Но вдруг я остро ощутил, что всего этого скоро не будет. Нет, я не знал, что недалеко время, когда здесь прокатится война и раскидает нас в разные стороны, не было предчувствия чего-то трагического, неотвратимого. Просто увидел, как выросли с прошлого лета Сашка, Мишка и Колька, какими длинноногими стали наши девчонки, и с грустью понял — что-то уходит от всех нас, кончается что-то хорошее, может быть, лучшее в нашей жизни. Далеко улетал уже плохо различимый в сумерках мячик, убегали к спасительной черте девчонки, вечер переходил в наполненную осенними запахами ночь, и, приближаясь откуда-то издалека, долго и тревожно кричал паровоз.
Расходились с полянки, когда зажглись огни. Зимой во время финской войны в поселке соблюдали светомаскировку — закрывали окна складывающимися гармошкой шторами из плотной бумаги, но с весны шторы уже не стали опускать, неяркий свет из нашей кухни падал на пожухлые астрочки в палисаднике, шуршал под ногами крупный песок на дорожке к крыльцу, и снова нахлынула мучительная любовь ко всему, что меня окружало. Сейчас отворю дверь, увижу рано начавшую седеть маму, отца, сестренку с одноруким мишкой, которого купили мне, когда я сильно болел. Увижу круглый будильник на накрытом клеенкой столе, полочку с книгами, грезовскую головку в овальной раме — все привычное, дорогое, от чего уезжал, к чему возвращался. И все было так — родители, сестренка, ощущение уюта, тепла и щемящее сердце счастье — как хорошо, что я дома, как хорошо жить.
Когда мама, уложив сестренку, легла спать сама, а мы с отцом остались вдвоем на кухне, я взялся за уроки — на воскресенье обычно много задавали. Отец, как всегда, сидел за книгой, но я почувствовал, что он не читает, а смотрит на меня. Поднял голову и встретился с ним взглядом.