Но стоит взглянуть на него сейчас, и становится очевидным, что небольшие перемены произошли в нем потому, что у него есть деньги. Стрижка, за которую он заплатил. Брендовая одежда. Машина с кнопками вместо рычагов.
Я смотрю на руль и вижу блестящую серебристую кошку, застывшую в прыжке прямо по центру.
Мой отец ездит на «Ягуаре».
Чувствую, как лицо искажает гримаса, и отворачиваюсь к окну, пока он не заметил исходящее от меня отвращение.
— Ты теперь богат?
Он снова издает смешок. Бесит. Терпеть не могу, когда люди усмехаются. Самый высокомерный вид смеха.
— Я и правда получил повышение пару лет назад, но не такое существенное, чтобы позволить себе сезонные дома. Алане досталось кое-какое имущество после развода, и она стоматолог, так что дела у нее и так идут неплохо.
Стоматолог.
Просто отпад.
Я выросла в трейлере с матерью-наркоманкой, а теперь проведу лето в пляжном домике с мачехой, у которой докторская степень. А значит, ее отпрыск — скорее всего, избалованная богатенькая девчонка, с которой у меня нет ничего общего.
Надо было остаться в Кентукки.
Я и так плохо уживаюсь с людьми, но еще хуже уживаюсь с людьми при деньгах.
Мне нужно выйти из машины. Нужно побыть одной.
Я приподнимаюсь в кресле, пытаясь разглядеть, вышли ли другие пассажиры из своих машин. Ни разу в жизни не видела океан и никогда не плавала на пароме. Большую часть моей жизни отец провел в Спокане, где нет выхода к морю, поэтому я до сих пор побывала только в Кентукки и Вашингтоне.
— Можно выйти из машины?
— Ага. Наверху есть обзорная площадка. У нас около пятнадцати минут.
— Ты будешь выходить?
Отец мотает головой и берет в руки телефон.
— Мне нужно сделать пару звонков.
Я выхожу из машины и смотрю в заднюю часть парома, но там несколько семей бросают куски хлеба парящим в воздухе чайкам. В носовой части парома тоже людно, как и на обзорной площадке надо мной, поэтому я просто бреду, пока отец не пропадает из вида. У противоположного борта парома никого нет, и я прохожу между машинами.
Дойдя до ограждения, я хватаюсь за перила, подаюсь вперед и впервые в жизни смотрю на океан.
Если бы у чистоты был запах, она бы пахла именно так.
Уверена, что никогда не вдыхала такой чистый воздух, как сейчас. Я закрываю глаза и вдыхаю как можно сильнее. В этом соленом воздухе, смешивающимся с затхлым воздухом Кентукки, который все еще липнет к стенкам моих легких, ощущается какое-то великодушие.
Легкий ветер треплет мои волосы, и, собрав и скрутив в жгут, я связываю их резинкой, которую весь день проносила на запястье.
Смотрю на запад. Солнце вот-вот скроется за горизонтом, и все небо покрылось мазками розового, оранжевого и красного цвета. Я множество раз наблюдала закат, но никогда не видела, чтобы от солнца меня отделял лишь океан и тонкая полоска суши. Оно будто висит над землей как плавучее пламя.
Никогда мне не доводилось прочувствовать закат так глубоко в груди. На глаза наворачиваются слезы от его совершенной красоты.
Что это говорит обо мне? Я не проронила ни слезинки по умершей матери, но смогла всплакнуть при виде повторяющегося природного явления?
Но не могу совладать с легким волнением. Небо окутано таким количеством цветов, будто земля написала ими стихотворение, выражая свою признательность тем из нас, кто о ней заботится.
Я делаю еще один глубокий вдох, жаждая навсегда запомнить это чувство, запах и крики чаек. Боюсь, что со временем сила этих впечатлений начнет угасать. Мне всегда было любопытно: жители побережья ценят все это меньше, чем люди, которым доступен лишь вид заднего крыльца у поганого съемного дома?
Я оглядываюсь по сторонам, задумавшись, перестали ли пассажиры парома ценить открывающийся им вид. Несколько человек любуются закатом. Многие остались сидеть в машинах.
Если проведу лето на фоне таких пейзажей, перестану ли я их ценить?
С задней части парома кто-то кричит, что видит дельфинов, и хотя мне бы тоже очень хотелось их увидеть, уйти подальше от толпы хочется сильнее. Толпа слетается с носа парома в заднюю его часть, как стая майских жуков на свет фонаря.
Я пользуюсь возможностью перебраться в носовую часть. Теперь она пустует и лучше укрыта от машин.
На палубе прямо возле своих ног я замечаю полупустой пакет с хлебом. Вот, чем дети кормили чаек. Наверное, выронили, спеша увидеть дельфинов.
Едва вижу хлеб, живот начинает урчать, напоминая, что я почти не ела за последние сутки. Если не считать пачки кренделей, съеденных в самолете, у меня во рту не было ни крошки со вчерашнего обеда на работе. Да и тогда я съела лишь маленькую порцию картошки-фри.