Приехал Эссель, бережно державший в руках миску, наполненную чем-то вроде голубой плесени. Он велел нам отойти от кровати, и я увела Беренгарию со словами: «Тебе пора поесть и попить, ты должна беречь силы». Она безучастно проглотила все, что я ей дала. Я попыталась положить ее ноги на табурет, потому что от долгого сидения в одном положении ноги и лодыжки у нее распухли и отеки почти свисали с краев башмаков. Но она сразу же пошла обратно и стала ждать у входа в шатер, пока не вышел Эссель.
Он плакал.
— За мной слишком поздно послали. А хирург оказался просто мясником. Ему следовало бы отрубить правую руку, чтобы он больше не калечил людей! — Он, спотыкаясь, отошел, утирая рукавом слезы.
Был еще один день, и еще одна ночь. Еле передвигая ноги, я то входила в шатер, то выходила оттуда, но Беренгария неотступно сидела у постели. Слабый невнятный голос умолк, и Ричард тихо лежал с закрытыми глазами. Капеллан с вином и облаткой был наготове, не спуская с него глаз в ожидании короткого прояснения сознания, что часто случается перед самым концом.
Я вошла с хлынувшим в шатер светом восхитительного утра, звеневшего пением птиц. Точно таким же утром Беренгария уезжала из Эспана к Ричарду. Я принесла ей крепкого горячего поссета и умоляла выпить.
Ричард открыл глаза. Всегда немного выпуклые, блестящие, голубые, теперь они были темными, унылыми и запавшими. Но взгляд был осмысленным. Он смотрел на нас, по-видимому, едва узнавая, и молчал. Молчали и мы, хотя Беренгария наклонилась вперед, чтобы он мог лучше ее видеть. И тогда он прошептал:
— Моя мать… Я должен многое сказать… матери.
— Она в пути, едет сюда, — сказала Беренгария. Так ли это было или нет, я не знала. — Но здесь я, Ричард. Я могу передать ей все, что вы пожелаете.
Невнятный, слабый, но сравнительно оживленный в бреду голос Ричарда стал теперь очень тихим, с трудом вырывавшимся из горла:
— Тогда скажите ей… пусть будет Иоанн… не Артур. Если бы Констанция доверила его мне, я бы обучил его всему… но неопытный ребенок… едва оторвавшийся от материнской юбки… не сможет устоять… перед Иоанном Искариотом и Филиппом Искариотом… Иоанн, вы понимаете, Иоанн.
— Я понимаю, Ричард.
Теобальд, с целеустремленностью, свойственной хорошим священникам, шагнул вперед и проговорил:
— Милорд…
Но, озарившись вспышкой былого огня, Ричард сказал:
— Всему свое время. Сначала надо уладить дела с миром. Позовите ко мне Маркади… и того парня, что пустил поразившую меня стрелу… Это не Анна Апиетская прячется там, в тени?
Я шагнула вперед. При моем приближении он опустил веки и умолк, словно собирался с силами. Потом, не открывая глаз, проговорил:
— Она доверяет вам… и правильно делает. Вы сильная… опытная. Иоанн ее обманет… сборы с оловянных рудников… Берегите ее. Вы умеете считать и писать. — Он задохнулся. — Если бы было больше таких женщин, как вы…
Мой мозг пронзила мысль о том, что я умею считать и писать потому, что никогда не исполняла функции женщины… и потому, что мужчина, просвещенный больше других мужчин, решил сделать меня свободной. Мне никак не льстило то, что мне могли доверить дела, касавшиеся сборов с рудников. Любая женщина, достигшая четырнадцати лет, принявшая на себя заботу о своем имуществе и доходах, должна быть, как он сказал, сильной и опытной. Но он умирал, и сейчас было не время для таких мыслей. И я торжественно ответила ему:
— Ричард, я обещаю вам, что буду заботиться о ней и о том, чтобы восторжествовала справедливость.
Тогда и только тогда он перевел глаза на Беренгарию и проговорил:
— Я был вам плохим мужем, миледи… а вы так прекрасны и добры. Но вы же знаете, нас творит Бог, и он создал меня… не чувствительным к женщинам… это не моя вина.
— О, милорд, — выдохнула Беренгария, и в то же мгновение быстро вошел Теобальд, за которым следовал Маркади, толкая перед собой и затем швырнув в угол высокого юношу с соломенно-желтыми волосами, руки которого были связаны за спиной веревкой. За ним вполз неудачник-хирург.
Ричард снова закрыл глаза и тяжело задышал.
— Сначала вот этого. — Он открыл глаза и посмотрел на подобострастно сеъжившегося хирурга. — Запомните навсегда, вы сделали все, что могли. Я выступил в поход на Иерусалим, но остановился перед его стенами. Вы пытались вырезать из меня стрелу — вы это сами знаете! Но если осуждать вас за такой пустяк… Я желаю, чтобы вы приняли десять крон от меня лично и успокоились, и да споспешествует вам Бог во всех ваших делах. Маркади!
— Я здесь, милорд, — ответил фламандский капитан и шагнул вперед, грубо оттолкнув в сторону хирурга.