========== Часть 1 ==========
Он почти бездумно бродил по полю, утопая по пояс в травах.
В густых лесах нехоженых земель Рашемена, среди их диких пустошей, такие безлюдные и продуваемые всеми ветрами лощины встречались нередко. Обитателями тут были одни лишь духи, которых он знал с младенчества, поскольку был взращен ими вместо людей и не знал других родителей.
Духи бродили здесь едва заметными силуэтами, погруженные в свои собственные воспоминания, иногда даже не видя его. Временами они были нормальны. Временами бесповоротно сошедшими с ума от старых горестей.
Ганнаев-из-Грез уже стал для них частью существования, такой же естественной, как деревья вокруг. Его пребывание рядом с ними исчислялось всего лишь несколькими секундами жизни мира: годы для смертных и короткий полет мотылька для телторов. И все же они успели привыкнуть к нему.
Травы в лощине, серебряные от измороси, пахли горько и едко, будто мороз только усиливал их и без того резкий запах. Стволы сизо-зеленых елей и сосен скрипели от холода. Льдинки цеплялись за кожу и мех и превращались в прозрачные капли влаги на сапогах и одежде. Ганн уходил сюда, чтобы многое обдумать. В эту серую, холодную и вместе с тем небывало спокойную землю всех бесплодных мечтаний, несбывшихся надежд и изломанных судеб.
Зыбкая тишь бесконечной серо-туманной дали, пронизанной слабым солнцем, успокаивала его, и ему нередко казалось, что где-то здесь же притаилась его память. Все ее страницы. Будь она книгой, то стала бы так же несуразна, как его прошлое, хранившееся в глубинах разума. Все воспоминания начинались бы на одной странице и заканчивались на другой, а между ними пролегали другие воспоминания, лишенные всякой связи между собой и, напротив, переплетенные крепче мерзлых дубовых корней. Или между этими обрывками памяти прятались бы целые бездны тьмы, кляксы из черноты и крови, и страницы, которых не смог бы прочесть никто, кроме него самого.
Ей он никогда не показывал этого места. Он знал, что она уничтожит его.
«Джерро!
Мы искали ее повсюду, но так и не нашли ни следа.
Признаться, это ставит в тупик даже мой несравненно острый ум. В Мердэлейн мы разобрали все до последнего камня и, смею думать, разве что не искрошили в щебень каждую статую и колонну, но там осталось лишь то, что д̀олжно – засохшая кровь и пыль.
Ее плащ брошен там и более не связан с ней. Я думаю, она мертва.
Возможно, твои демоны смогут что-то разузнать. Я буду путешествовать по ближнему эфиру и расспрашивать обитателей, что произошло, но она будто испарилась вместе с этими горгульями, что забрали ее.
Найди ее, если сможешь, и узнай, что с ней случилось. Или мне стоит сказать остальным, что ее больше нет, и нам пора жить своей жизнью.
Сэнд».
Почерк был аккуратен и уборист, и позабытое письмо уже долго пылилось на полке – еще одно никому не нужное воспоминание. Бумага успела пожелтеть так, будто лежала здесь десятилетия после войны: пусть окончилась та, дай боги, если месяц тому назад.
Возможно, пергамент всегда впитывал память и душу писавшего. Слова утраченные и потерянные выветривались с него намного быстрее тех, что написаны с любовью или вымучены через глубокое страдание, будто некто вытравливал их каплями крови из самых глубин души.
К этому свитку пыль и старость приставали, словно заговоренные.
Залетевший в поскрипывающее окно ветер игриво пошелестел пожелтевшим обрывком бумаги. Он поднял его ввысь и, перенеся через улицу, выбросил в свинцово-серое море.
Письмо так и не дошло.
Алый закат принес горький полынный запах с другого конца света и все разрушенные ожидания.
«Боги любят всех нас».
Это было написано красной губной помадой на стене храма, почти под крышей. Или не помадой – краской. Или не краской – кровью. Что хочешь, то и думай. По настроению: сегодня это бурная фантазия о гульбанящих подростках, завтра – пошлая поэтическая метафора, вчера – плохая шутка. Все едино. Разглядеть, чем сделана надпись, не мог никто, но она выделялась посреди оголенных фруктовых деревьев алым пятном.
Офале Челдарстон было неведомо, кто забрался на такую высоту, зачем написал это именно там, но надпись была и каждый раз обращала на себя внимание в самый неподходящий момент.
Ее взгляд упал на эти слова и сегодня. Полагайся Офала на богов, она бы посмеялась и посчитала, что те ее ненавидят столь искренне, что это заметно. Большей иронии, чем содержалась в ее двойственной неудачливой жизни, она иногда и вообразить не могла. Подобная меланхолия накатывала редко, но на морозном закате ей стало особенно зябко и горько, и даже теплая шаль, которой она любила укутывать плечи, не спасала от холода. Кожа по-прежнему оставалась ледяной на ощупь, словно мягкая шерсть так и не смогла растопить тонкий слой инея, въевшийся в тело.
Ей было почти сорок, и было на это наплевать. Статус хозяйки «Лунной Маски», самого дорогого в Невервинтере публичного дома, позволял творить почти все, что заблагорассудится. Вся ее жизнь оказалась слишком глупа и беспутна, чтобы пытаться привнести в нее запоздалую систему. Офала не была ни несчастна, ни счастлива, потому что сама не знала, какой чувствует себя сейчас. Была только невыносимая скука и ленивое, апатичное одиночество, привносившее в окружающий мир затхлый привкус тлена. Замужество Офалы было столь же недолговечным, как и мысли о его необходимости.
Лорду Пиэрваллу, уже бывшему супругу, она даже не позволила переспать с ней. Это было до противного скучно, и слишком сильна была память о старой любви, которая уже почти изжила себя, оставив лишь воспоминания. И слишком этот лорд был самоуверен и богат – он посчитал, что просто купил для своего стареющего тела ухоженную шлюху, которая сделает все, что он пожелает: только пальцами щелкни.
Первая ночь, должная стать брачной, окончилась скандалом. Ее сломанное ребро, уже излеченное жрецами, ныло до сих пор. Что же до лорда… о, она сомневалась, что он вообще теперь сможет взять в жены какую угодно женщину.
Утром они уже были разведены, и Офала ни капли не пожалела о случившемся.
Чем дальше шло время, тем больше она походила в глазах Ганна-из-Грез на чудовище. Такой она и становилась на самом деле. Узкое треугольное лицо в обрамлении черных волос стало хищным и худым, как череп, янтарные глаза блестели, как у свихнувшегося убийцы. Кожа стала сухой, как пыльный пергамент, и она все чаще прекращала осознавать, что говорит и делает. Все чаще за нее говорил тот неудержимый инстинкт убивать других, чтобы выжить самой.
Аиша Фарлонг умирала у него на глазах. Ганн-из-Грез чувствовал, как глубоко в тело этой несчастной женщины вошло проклятие Голода. Она поглощала души, давясь ими, едва переваривая их – и вместе с тем убивала и духов, и живых людей все чаще, будто одного, двух, трех – уже стало недостаточно, чтобы пережить хотя бы сутки. Каждые несколько часов ей требовалось новое убийство, новые воспоминания, новый дух, который позволит хоть ненадолго ощутить себя живой.
Пойми он чуть раньше, в какую бездну скатывается эта женщина – он бы помог ей. Хоть чуть-чуть, хотя бы из нежелания быть убитым. Но из-за ее скрытности это время прошло, а когда он понял, что случилось – за спиной Аиши уже всегда стоял Один-из-Множества – омерзительный голем, сотканный из тысяч душ преступников, мучимых в вечном огне Печи Миркула. А женщина, о которой духи рассказывали сказки, как о герое войны, Калак-Ча, легендарной победительнице Короля Теней – она сейчас разлагалась заживо.
Обладая даром проникать в чужие сны, сейчас он избегал снов Аиши – он не знал, что может увидеть в душе этой проклятой, которая забыла себя настолько, что пыталась по крупицам восстановить того человека, которым была когда-то. Она создавала себя саму заново, словно гомункула из кусков чужих воспоминаний и душ.