Он попытался один-единственный раз, и сейчас платил за это.
Ганн тогда попытался вспомнить все, что видел раньше. Сладкое видение, чудесная мечта – он соткал ее для Аиши. В этом видении пахло свежескошенной травой, и были живы все те, кого он уже видел раньше. И, будь она проклята, она даже сначала поверила в этот сон. Она почти узнала их и неуверенно улыбнулась, почти вспомнив мужчину, которого когда-то любила.
Но он допустил одну-единственную фатальную ошибку. Он не знал, почему она раскусила обман. Лишь понял, что что-то упустил. Аиша выдернула его из сна, разрушив несуществующий мир, как картонную декорацию.
И сейчас она, проклятая тварь, сожравшая дух его матери, гналась за ним из одного мира в другой, а когда настигла – он не смог проснуться.
Она прыгнула на него, будто зверь, и опрокинула на землю, обезоружив. Травы под его спиной сменялись снегом, скалами, раскаленным песком, размякшей грязью, холодным металлом и превращались вновь в густые заросли травы. Сон менялся и разрушался, словно никак не мог принять хоть какую-то форму. Щебетание птиц сменялось треском огня, воплями боли, и небо меняло цвет с пурпурного на черный, а с черного на синий и серый.
Он отбивался, но чудовище давило на него так, словно было не хрупкой девушкой, готовой умереть от истощения, а тварью, взвалившей на свои плечи весь вес мира снов.
Под ее острыми ногтями лопнули его глазные яблоки, и вопль боли, прорвавший паутину снов, был беззвучным, но таким, что его услышал каждый телтор, блуждающий здесь. Они бежали в страхе, чувствуя, что этот вопль принадлежит их защитнику, их сноходцу, чьи щеки сейчас заливала кровь. Он ослеп.
А Аиша тяжело, с присвистом дышала, ожидая, когда сможет поглотить этот сладкий, так много видевший дух. Она придавливала Ганна к земле и пожирала его, будто хищный зверь – обагренные кровью руки, оскал на лице, и безумие в глазах. Она насыщалась его воспоминаниями и силой, безуспешно отыскивая среди них саму себя.
Еще одно пополнение ее коллекции воспоминаний. Еще один слабый шанс отыскать среди них свои собственные.
Кровь Ганна-из-Грез оросила прежде прозрачный лед долины его снов, превращенной теперь в глухую пустоту без единой звезды, и со стороны это выглядело так, будто во сне у молодого ведьмака всего лишь остановилось сердце.
Что поделать – некоторые полукровки недолго живут.
Он вернулся мрачным и потрепанным, усталым и высохшим изнутри еще больше, чем за все годы своей жизни.
Победа над Королем Теней на глазах обращалась в пепел, а ему, пережившему уже три войны, все же было тяжело начинать четвертую. Возраст таил за собой зыбкую тень усталости, ломоту в костях и осознание, кого и когда он положил на алтарь благих целей ради их достижения, и чьей кровью была полита эта дорога.
Жена, внучка, дочь, целые деревни и многие жизни. И последнее, что он сделает – убьет девочку, чей крик когда-то помешал ему уничтожить Короля Теней, разрезав пустоту мертвой деревни отчаянным плачем голодного младенца с осколком серебра в груди.
Они собрались в той комнате все, больше похожие на отголоски себя прежних. Бледные, измученные тем, что выпало на их долю за эти страшные месяцы. Касавир, все еще не оправившийся после пыток и болезни. Офала, не отходившая от него даже на несколько минут. Келгар, постаревший лет на десять. Нишка – слишком серьезная и хмурая. Место Сэнда пустовало. Гробнара с ними больше не было, как и Элани. Как и Кары. Бишоп тоже был мертв.
И Аммон Джерро рассказывал им, оставшимся, во что превратилась Аиша Фарлонг. И рассказывал, что она должна вернуться.
У него уже не было ни демонов, ни средств, чтобы поднять из пепла Убежище, отыскать все позабытые фолианты, проверить все, что он знал о древних, как сам мир, заклятьях, способных излечить страшное проклятие, которое настигло Аишу. Осталось лишь то, что он Аммон Джерро помнил сам.
Он впервые в своей жизни поверил в ту магию, над которой все чернокнижники бы посмеялись в открытую – в ту, что рождает собой любовь.
Он был достаточно стар, чтобы хорошо понимать людей – и достаточно стар, чтобы отличить любовь паладина к Аише от мимолетной страсти, которая порой вспыхивает между людьми слишком разных возрастов и жизней, чтобы продержаться даже недолго. Вопрос был в другом – что может вспомнить чудовище, потерявшее самое себя?
Ему казалось, что ничего. Единственным, что могла теперь подарить любовь, была смерть, которая уничтожит и проклятие, и его носительницу.
В ней что-то оборвалось, когда она услышала об этом.
Шипящие голоса во мраке. Запах крови и пепла на Плане Тени.
«Но его нет ни среди живых, ни среди мертвых… и тебе незачем знать его судьбу».
Она пыталась что-то записать. Сохранить. Запомнить. Но воспоминания о самом дорогом утекали, будто вода и песок. Сначала она поняла, что ей нечего записывать. Аиша открыла пустую тетрадь, и перо лишь оставило черную кляксу на первой странице. Она выбросила и позабыла несостоявшийся дневник, заставляя себя вспоминать Касавира каждый день, просыпаясь и засыпая с мыслью о нем, и однажды, когда предстоял очередной ночлег, с ужасом поняла, что уже полчаса пытается вспомнить его голос и интонации. То, как и что он говорил ей.
Но воспоминание не вернулось. Ни через час, ни потом. Дрожа от осознания непоправимой утраты, слишком возбужденная болью и страхом, чтобы спать – она убежала в теневой Мулсантир, рыская там, словно неприкаянный призрак, и убивая нежить с тщанием увлеченного ребенка, пришпиливающего к листкам бумаги бабочек.
Она пожирала духов, бродя по черному песку под серыми небесами, впитывая в себя этот мир – такой же серый и лишенный каких бы то ни было цветов, как и ее душа, постепенно терявшая краски. На опустевших, абсолютно мертвых улицах ей вдруг стало удивительно спокойно. Это было… подобно дому. Ей хотелось остаться здесь, и чтобы никто, никто, никогда – не подумал ее трогать.
Духи на один-единственный момент насыщали ее воспоминаниями. Силой. Жизнью. Тем, что помогло бы ей вспомнить. Пытаясь мучительно ухватить ускользающую память, что-то такое, что позволило бы ей выкарабкаться, она проваливалась все глубже и глубже во тьму, как человек, утопающий в трясине.
Вслед за голосом из ее памяти ушли его прикосновения. Беспокойные и уверенно-сильные, когда он перевязывал ее раны, нежные и вызывавшие мурашки на коже, когда он любил ее, спокойные и бережные, когда успокаивал. Все стерлось, рассыпалось в прах, и она могла лишь осознавать, что человек, которого она когда-то любила, встает в ее памяти лишь как онемевший дух, чьи черты понемногу расплываются в пустоте и утрачивают очертания. Голод пожирал и его, вымещаемого памятью тысяч душ, что когда-то любили и помнили, и все они загнивали в ней чудовищной мешаниной.
Потом она позабыла и его лицо, и вновь, пытаясь восполнить утрату, потянулась за новыми душами, не обнаружив среди них ничего. Ни одного похожего лица, взгляда, голоса – ничего.
А потом забылось и то, что все еще отличало его от других – его имя.
В памяти осталось лишь одно зыбкое воспоминание – такое зыбкое, что ей самой потребовалось бы время, чтобы отыскать его. То, что когда-то она любила мужчину с голубыми глазами. И почему-то ей было очень важно кольцо на большом пальце в виде шершавой от тонкой выделки, кусающей себя за хвост змеи с сапфировыми глазами. Она то и дело инстинктивно сжимала руку в кулак, чтобы не потерять его.
Но не осталось больше ничего. Ни капли.
Проснулся он, будто после кошмара. Из сна его медленно вытолкнуло на поверхность: из глухой ледяной тьмы – к теплу и рассеянному перламутрово-оранжевому свету, заставлявшему воздух будто искриться. Первый вдох после пробуждения был похож на глоток родниковой воды.