Последнее, что было в его памяти самым ясным и отчетливо связанным с реальностью – это сдирающие с лица кожу куски льда и ухмылка одного из стражников, когда кованый сапог сломал ему правую руку. Кровавое месиво там, где когда-то были ногти. Всполохи белого и цветного, чудовищный обжигающий свет, от которого хотелось выцарапать себе глаза.
Он должен был гнить заживо в лусканской тюрьме за убийство их посла, убийства, которого не совершал. Должен был сходить с ума от пыток бессчетное количество дней, а потом умереть в застенках тюрем.
Но он… лежал в постели, и его голова не раскалывалась от боли, пусть сознание было мутным, а он сам чувствовал себя чудовищно разбитым. Свинцовая слабость как будто придавливала к мягкой простыне и обволакивала тело теплом, которого он не чувствовал уже слишком давно.
Он был… жив.
Касавир приподнял голову и ощутил слабую волну обжигающей, раздражающей боли в спине. Горло пересохло и першило, плечи и предплечья ныли, как после переломов. Но руки его слушались, пусть и были перебинтованы до кончиков пальцев, словно восстанавливались после ожогов.
В голове стоял звон от головокружения, но он узнал эту спальню. Ту, в которой давным-давно оставался столько раз. Она находилась на третьем этаже «Лунной Маски», в той части здания, куда не имел доступа никто, кроме самых доверенных лиц, потому что там жила Офала. Он узнал и тяжелые винно-вишневые шторы, и изящный столик красного дерева, и тонкий аромат духов и ванили, разливавшийся по помещению. И знал, что постель, в которой он лежал, принадлежала ей.
Он ничего не понимал. Он должен был быть мертв.
Стояла абсолютная тишина. Он не слышал ни голосов, ни шагов. За закрытым окном виднелось предзакатное – или рассветное? – солнце, а тяжелые часы возле шкафа показывали неопределенные восемь часов. Утро или вечер – не имело значения.
Голова кружилась от слабости, и Касавир опустил ее на подушку. О том, чтобы встать, не могло быть и речи. Тело болело, но ему было тепло, и он мог хотя бы слышать свои мысли. Ни звона боли, от которой был готов расколоться череп, ни проклятого света, ни чудовищной рези в уставших глазах.
Кто-то вытащил его из ада и дал шанс выжить.
Где-то открылась дверь, и в комнату почти бесшумно вошла Офала – строгая, уставшая и как будто постаревшая с их последней встречи. Он наблюдал за ней из-под полуприкрытых век. Ее платье было все таким же открытым и элегантным, каштановые волосы собраны во все ту же тугую причудливую прическу. Она принесла две чашки и поставила их на столик с зеркалом у кровати, не глядя на него.
– Офала, – он позвал ее едва слышно, но и от этого тихого слова она вздрогнула, будто услышав призрака. Одна из чашек разбилась с тихим звоном, и женщина, тихо выругавшись, бросила на пол полотенце, почему-то лежавшее возле постели.
Она села рядом с ним, аккуратно протирая усталые глаза, густо подведенные краской. Так, чтобы та не размазалась.
– Доброе утро, – она говорила не громче, и он даже через боль и слабость ощущал неловкость в ее голосе. – Я рада, что ты пришел в себя.
– Что произошло?..
Она пожала полуобнаженными плечами так, будто не произошло ничего удивительного, изящно поддернула тонкий палантин и отвела взгляд куда-то в сторону. За окно.
«Боги любят всех нас».
Офала знала, что проклятая надпись опять мелькает где-то, будто усмешка надо всем, что сейчас происходило.
– Нишка вытащила тебя оттуда. Ты был почти мертв. Жрецы долго бились над твоим исцелением и уже хотели воскресить тебя, но ты мог забыть часть того, что случилось. Я не дала им этого сделать. Ногти восстановятся. Переломы зарастут. Воспаления еще нужно долечить, но они больше тебе не угрожают.
Касавир помедлил с ответом, испытывая благодарность и смущение. Он не думал, что у кого-то хватит смелости и самоотверженности что-то сделать ради него. Это спасение было чудом, которого не могло произойти.
– Спасибо. Нишка здесь?
– Скоро вернется.
– А?.. – вопрос повис в воздухе, потому что во взгляде Офалы он прочел немой упрек.
– Ее нет, – тень этого упрека слышалась и в ее голосе. – Они ищут ее уже больше месяца и не нашли ничего, кроме окровавленного плаща. Я думаю, что она мертва, но Аммон Джерро принес недобрые вести и говорит, что ее настигло проклятие. Она не помнит никого из нас и стала… чудовищем, – она почти сплюнула последнее слово.
Аиша… воспоминание о ней отозвалось мучительной болью старой раны. В груди противно заныло от дурного предчувствия, и он устало смежил веки. Сон не вернулся. Только короткая прохладная темнота.
Слова Офалы прозвучали, как нелепость и слишком глупая ошибка, чтобы быть правдой. Или он бредит, и все, слышимое им, является лишь предсмертными видениями умирающего? Он слышал, что образы, возникающие в разуме во время лихорадки, могут быть яснее любой реальности и походить на нее больше, чем сама жизнь. Иначе бы ему не являлся столь нелогичный в своем безумии разворот событий, больше похожий на падение из одного сна в другой.
– Что значит «чудовище» и «не помнит»? Офала, этого не может быть.
– Я не знаю, – слова прозвучали резче и суше, чем должны были. – Хочешь – расспроси Аммона Джерро. Он говорил, что мы должны убить ее.
Он наверняка спал, и ему это снилось.
– Ты реальна?
И все же не было ни пробуждения… ни сна. Тело сковывала слабость, и тьма без ярких образов и гротескных кошмаров не желала принимать его к себе. Была лишь только эта комната, Офала и он сам.
Выходит, это и оставалось его реальностью. Где бы та ни существовала.
Офала отвернулась. Голос ее звучал холодно.
– Как и все вокруг. Ты устал и болен. Потом поговорим об этом.
Он знал, что Офала ревновала к Аише, но они упустили свой шанс. Едкая игла вины кольнула его лишь сейчас, после того, как он понял, сколько она сделала для него, не потребовав ничего взамен.
– Что значит «потом»?
– Ничего, – она протянула ему оставшуюся чашку, а затем помогла сесть, подоткнув подушку под спину. По позвоночнику вновь пробежал сильный всполох боли, заставивший его судорожно вздохнуть. Боль быстро рассосалась в спине и коленях, оставив после себя лишь мучительную тень. – Пей. Это поможет тебе восстановить силы.
Касавир решил не задавать вопросов, убежденный, что произошло какое-то недоразумение. Аиша, его Аиша не могла стать чудовищем. Не в этом мире. Она могла ослабнуть, устать, но обезуметь… нет. Нет.
Кроме того, он чувствовал себя слишком слабым, чтобы тратить появившиеся крохи жизни на переживания, созданные из бесплотных домыслов. Он ощущал себя высушенным и неподвижным, будто скелет в пустыне, отполированный песком и палящим солнцем.
В чашке, которую дала ему Офала, оказался обычный чай. Неуклюжими перебинтованными руками он не чувствовал, горяч ли тот – лишь увидел пар и поморщился, сделав первый глоток. Чай был крепким и темным, будто коньяк, а сахара в него положили столько, что напиток походил на сироп.
– Что с моими руками? – влага слегка размягчила его горло, и голос зазвучал не так тихо и хрипло, а почти обжигающая жидкость будто разносила по телу жизнь. Чуть лучше становилось с каждым глотком. В голове прояснялось.
Офала помолчала, и в первый момент ему показалось, что она не услышала вопроса. Наконец, она ответила, и голос ее звучал все так же сухо. Легкую дрожь в голосе он принял за игру собственного воображения. А то и… сон.
– Обморожены. Жрецы… почти вылечили их. Держать меч сможешь, но не сразу.