О реальности ему напоминала боль в спине, и каждый раз она слегка пробуждала его от забытья. На таких знакомых лицах вместо веселья читались напряжение и боль. Рассказ чернокнижника походил на уродливую сказку, в которой принцесса может сожрать тебя, разорвав заживо, а король – ложиться со своей женой, лишь когда она холодна и неподвижна, как мертвец.
А Аммон Джерро говорил, что своими глазами видел, чем стала Аиша Фарлонг. Он рассказывал им о том, как она убила сноходца, вырвав ему глаза, и поглотила дух мертвого бога. Как она убила старуху, умоляющую ее о пощаде, и заставила чудовище внутри нее накормиться душой той, которую оно когда-то любило.
Он говорил, что ее желтые глаза потускнели, а волосы осыпаются, и больше всего Аиша Фарлонг похожа на ожившего по недоразумению мертвеца, которого милосерднее всего убить.
Почему? Почему, черт возьми?
Касавир помнил совсем иное. Ее первый поцелуй, едва ощутимый и несмелый, без объятий и пламенных речей, но сладкий, как воздух по весне. Ее сухие, четко очерченные розовые губы, похожие на лепестки пионов. Ее черные, как смоль, волосы, вьющиеся крупными кольцами, и гладкую белую кожу, и ямочки на щеках. Ее смех и капризы слишком редкие, а потому обаятельные, а не раздражающие. Ее смелость и силу – настоящее чудо, которое только могла создать природа в любой женщине. Она была не груба, а гибка, как бамбук.
– Она утратила и душу, и разум. Кем бы она ни была, спасти ее от этого сможет только смерть.
Он вздрогнул, как от холода.
Тишина. Вот что изменилось. Он заснул и проснулся?
Он не знал.
Почему они сейчас так смотрели на него и молчали? Строгое лицо Офалы в тусклом свете свечей походило на маску. Татуировки Аммона Джерро сияли. Нишка выглядела серьезной и печальной. Келгар упер взгляд в пол.
– Ты меня слушал, паладин? Ее никто не сможет убить, кроме тебя.
Он устало потер лоб и сел, ощутив новый всплеск боли, омывший его плечи, поясницу и колени, как колючая волна. Слова давались с трудом.
– Аммон Джерро, ты хоть понимаешь, о чем ты говоришь? Почему я? Почему ее нужно убивать?
Это была самая длинная фраза, которую Касавир произнес с того момента, как очнулся.
– Потому что от той Аиши Фарлонг, которую ты когда-то любил, не осталось ничего. Она не может вспомнить себя, Касавир, и уничтожает все видимое ею, как это делал Король Теней.
Он медленно моргнул, пытаясь осознать смысл сказанного. Все это звучало как сущее безумие, как будто его действительно заточили в кошмар, из которого он не мог выбраться.
– Разве ее нельзя вылечить? Все проклятия снимаются, почти все обратимо.
– Если она не убьет тебя, – голос у Аммона Джерро хриплый и звучный. Касавиру мерещится отзвук горькой усмешки. – Твоя аура сожжет ей глаза. Даже слабая. Как ты заставишь вспомнить того, кто носит в себе голод Стены Неверующих? Она вернется за нами, чтобы забрать наши души, и ее проклятие нужно остановить. Аиша не владеет собой.
Касавир слушал, не желая верить его словам, преследуемый ощущением, что происходящее вокруг было одной чудовищной ошибкой, на которую почему-то никто не обращал внимания. Все принимали ее, как должное, относясь к нему с сочувствием, как к тому, кто упустил все объяснения и детали.
Он смотрел на Аммона Джерро, ожидая дальнейших объяснений.
Впрочем… из отдельных ниток не будет одеяла. Сколько ни старайся. Голова кружилась, и ему было жарко. Он едва сдерживал свое желание заснуть крепко и надолго, веря в то, что когда он проснется – все будет иначе.
– Ей больше не вспомнить себя. Она вскормила собой проклятие Пожирателя духов, и все, на что сгодится даже любовь – упокоить ее вместе с ее чудовищем.
Возможно, и так. Когда он проснется… все будет иначе.
Ему приснился один-единственный поцелуй. Легкий и едва ощутимый, как касание цветочного лепестка. Соленый, как море.
Кольца в его сне поблескивали между водорослей. Их украли русалки.
Она возвращалась… домой? Домой ли? Она искала источник своей боли и шла через кровоточащие от ран, кричащие в агонии гибнущие леса, через города, которые ложились ей под ноги, потому что Голод поглощал души так же легко, как раздавшийся до необъятных размеров человек – пищу. Ему было мало живой крови и воспоминаний. Он слишком пристрастился к прикосновению душ миллионов людей, которые питали его собственную пустоту. Сдерживать его и подчинять Аиша могла уже с трудом.
Она шла туда, где все начиналось.
Она находила одну деревню, поглощала ее подчистую, насыщая голод душами на дни вперед, и шла дальше. Однажды даже вырезала целый городок, потому что он взбесил ее своей ухоженностью и счастливой жизнью. Ей захотелось, чтобы розовые цветы сгнили, а реки стали ядовитыми от обилия трупов, и солнце здесь никогда больше не светило так ярко, как сейчас, вспарывая своим обжигающим светом ее измученные веки.
Она питалась случайными путниками.
Вскоре за ней направили погоню. Она убила и ее, не поморщившись. Что такое души нескольких смертных после того, как ее оболочка вместила Миркула?
Амулет все еще оставался при ней, и вскоре она поняла, что может уснуть лишь под сладкую какофонию этих криков и вздохов, которые неизменно сопровождали ее. Иногда ей казалось, что проклятие даже находит отдохновение в общении с голосами тех, кто прятался в глубине амулета. Он был живым – единственным слушающим, понимающим, знавшим ее другом, на которого она могла рассчитывать. Она сама становилась таким же множеством проклятых и растерзанных душ. Иногда она даже не могла ответить, ее ли воспоминанием было то или иное – или чьим-то чужим. Ее память и души, хранившиеся внутри амулета, внутри того, что было Одним-из-Множества, внутри разума ведьмы, что пряталась в Одном-из-Множества.
Они говорили с ней.
Твердо Аиша знала лишь то, что ей принадлежал человек с голубыми глазами и светлой кожей. И кольцо. Оно – оно было его, хотя она уже совсем не помнила историю.
Аиша прижималась к нему всем телом, пробравшись под одеяло: гибкая, гладкая на ощупь, горячая и худая. Он чувствовал грудью ее острые напрягшиеся соски, ощущал на шее ее прерывистое теплое дыхание, когда легко проводил ладонью по ее спине и бокам. Он чувствовал тонкие полосы шрамов на ее теле и след самого крупного – тот, что пролегал почти между небольших грудей.
Девушка дрожала, будто от холода. Полуоткрытые губы были сухими, как пустынные скалы, а янтарные глаза – блестящими, как в лихорадке. Он коснулся поцелуем ее лба – такого же обжигающе-горячего, как все ее тело.
– Что с тобой? – он шептал едва слышно. Все равно говорить громко, когда они лежали в одной постели, в полумраке, не было смысла. – Ты заболела?
Аиша провела кончиком острого пальца по его лбу, скуле и губам, а потом поцеловала вместо ответа крепче и дольше обычного. Разомкнув губы, она задержалась, тесно вжавшись носом в его щеку – так, словно боялась разорвать единственную связь между их лицами. Он по-прежнему ощущал крупную дрожь в ее теле и теснее прижимал ее к себе.
– Мне страшно, – ее шепот был еще тише его собственного. Он бы его и не услышал вовсе, не будь вокруг оглушающей тишины. – Я не хочу умирать. Не хочу войны. Я… я не должна была. У меня больше нет сил. Я не знаю, сколько я еще продержусь…
Касавир помнил, что тогда он уговаривал ее потерпеть еще чуть-чуть. Обнимал ее, отпаивал лекарствами, чтобы сбить жар, давал выспаться, разбираясь с делами вместо Аиши, и любил так горячо, как только мог, когда она хотела потеряться в нем вместо того, чтобы пугаться мучивших ее кошмаров.