Из всех долгов, что Нишка когда-либо возвращала в этой жизни, до сих пор за ее спиной оставался один, и сейчас она намеревалась от него избавиться раз и навсегда.
– Почему ты – и его спасаешь? – голос волшебника звучит иронично, а пальцы лениво перебирают полосатую шерсть Джарала, когда Нишка скупает все зелья, которые только может найти – невидимости, ловкости, силы – все, что хоть сколько-то поможет ей в том, что она собирается сделать.
– Я должна ему отплатить хотя бы за ту жизнь, которая у меня есть, – голос воровки звучит сердито, когда она разглядывает два – на вид совершенно одинаковых – пузырька. – Ты ничего не знаешь об этом, Сэнд.
– У тебя есть совесть, мм? – кот недовольно высвобождается из-под руки Сэнда и с мягким стуком спрыгивает с прилавка. А волшебник щурит глаза и почти лениво изучает воровку. – Или ты вдруг решилась на бескорыстную помощь?
– Пошел ты, Сэнд. Не твое же дело. – Нишка хмурится еще сильнее и раздраженно щелкает хвостом. – Ты сам хоть раз подвергал свою задницу риску не по просьбе Нивалля?
Эльф лишь вздыхает в ответ на слова воровки и возводит взгляд к потолку.
– Дорогая, я, в отличие от вас всех, стараюсь проблем избегать. Если кто-то пропал в Лускане, то ему уже не поможешь даже ты. Оставь паладина его судьбе.
Нишка звенит склянками неожиданно громко. Красно-оранжевые глаза тифлинга смотрят на эльфа почти зло. Она рассержена, и в мягком лилово-перламутровом сиянии ламп волшебной лавки ее оживленное лицо выглядит взрослым и строгим. Лаковые рожки на лбу блестят.
– Знаешь, Сэнд, я иногда не понимала, кто же из вас больший мудак – ты или Бишоп. Он хотя бы предупреждал.
Когда-то, еще несколько лет назад, Касавир увел ее с промерзлых улиц, где лежали груды мертвецов, а люди ели чумных крыс и умирали от голода – или от чумы. Он увел ее туда, где была еда и безопасность, тепло и кров. Он не пытался навязать ей собственную веру в Тира, не пытался отдать в храмовый приют, но… он приглядывал за ней. Она была ловкой девочкой и уже в десять могла спрятаться от кого угодно и где угодно. Он позволил Офале взять ее под свое крыло в качестве самого незаметного и лучшего шпиона, а затем и вора. Она была бесценным помощником хозяйки «Лунной Маски».
Он дал ей кое-что большее, чем она сама могла представить – надежду на будущее. Не самое благочестивое, не самое беззаботное, но он и никто другой увидел в девочке с рожками не отродье ада, а всего лишь еще одного потерявшегося и почти насмерть замерзшего ребенка, которому была нужна помощь. Она… черт возьми, она даже начала верить, что боги действительно существуют.
К его чести, этим могли похвастаться на памяти Нишки немногие паладины и жрецы. Он никогда не говорил о том, что сделал, ни разу даже не упомянул об этом при всех остальных. Она все время ждала подвоха, которого так и не оказалось. И сейчас Нишка намеревалась отплатить ему тем же самым: еще одним шансом на жизнь.
Воровка достала из куртки золотую монету Тиморы и поцеловала ее на удачу, а затем вернула обратно, слегка нервно коснувшись пальцами маленького кармашка. Ощущавшийся под пальцами рельеф монеты слегка ее успокоил.
Ей пришла пора выдвигаться.
Аиша медленно вела острием ножа по коже. Та раскрывалась почти безболезненно, как спелый гранат, выплескивающий алый сок. Смысла в ее действиях так же не было, и когда ее попытались остановить, она лишь наставила нож на Сафию и Ганна – и убралась прочь. На бесцветный теневой план, где на сцене театра гнили трупы и до сих пор стоял обагренный ее собственной кровью операционный стол. Аиша сидела на нем, почти нежно перебирая те инструменты, которыми кромсали ее грудь, и водила кончиками пальцев по дереву.
Ей хотелось ощутить эту боль, чтобы очнуться от кошмара, но она не чувствовала ничего. Аиша смотрела на рану и тяжело шлепавшиеся на стол темно-алые капли, которые должны были засохнуть и смешаться со старыми потеками ее же крови. Ей казалось, что порезана не ее рука.
Красный… алый… как цветы, как закат… как любовь.
Красная женщина. Вот кого она должна убить. Вместе с памятью, не приносившей ничего, кроме боли. Когда гитзерай будто бы много веков назад говорила ей, что она встанет из пепла, словно птица-феникс, что она почувствует вкус свободы, что впервые после войны вздохнет полной грудью, и ей станет хорошо – все было глупостями.
Ей не было хорошо. Не было ничего нового, ничего прекрасного. Она провалилась из тьмы в еще большую тьму и лежала в ней, давясь собственной же кровью.
Любовь… Они столько твердят ей о любви, забывая, что ее единственная – погребена раз и навсегда. Она умерла в Мердэлейн. Они травят ее единственную огромную рану в душе. Хотя, что там – ее душа и так сейчас похожа на рану, и чем ближе та великая цель вернуть ее, тем отчетливее она слышит неспешную поступь смерти. Та дышит ей в лицо и щекочет языком кожу, будто любовница.
Возможно, дух ее любви и витает где-то в забытье, но ее больше нет, сколько бы ни лгали видения.
Когда Основательница оправдывается, что виной всему была любовь – она отвечает смертью за смерть, и это кажется ей единственно правильным. О нет, она отвечает даже худшим, чем смерть.
Вопль боли, который тогда сотряс пожиравшего ее монстра, был похож на вибрацию. На страшный удар похоронного гонга, звон которого заставил дрожать все ее тело.
Это кричал когда-то живой мужчина на самых дальних задворках твари внутри нее. Мужчина, которого проклял и лишил души Миркул. Мужчина, которого она заставила насытить собственную пустоту духом когда-то любимой женщины, ради спасения которой он понес это страшное наказание.
Он бился и сопротивлялся, он орал в сумасшествии, будто ожив на краткое мгновение, и поглощенный дух Миркула, его божественная сила, убила в этой измученной обреченной душе последнее, что только могло остаться. Голод теперь принадлежал лишь одной Аише, и этот крик, эта боль, принесли ей облегчение.
Столько силы, столько власти… Голод, кем бы он ни был, наконец-то подчинился ей. Она смогла его обуздать, и все остальное показалось неважным.
Губы Сафии дрожат от злости. В карих глазах полыхают огненные искры гнева.
– Ты никчемная, отвратительная, ужасная тварь! Все, что она делала, это было ради любви, а ты… ты ничто… ты просто голод…
– И что с того? – голос Аиши звучит хрипло и не по-женски – словно все поглощенные ею преступники и убийцы, мертвые боги и твари Рашемена, пожирающие людей, прорываются из ее нутра и искажают слова. – Что с того? Она убила меня, – Аиша делает паузу. – О, даже не так. Ты убила меня.
Сафия приходит в ярость, чувствуя себя так, будто из ее тела вырвали что-то очень важное. Ее нутро заполняет холод, и, зная обо всем, она понимает, почему. Ее мать, она сама, Основательница… и Лиенна, белая хозяйка театра «Вуаль».
Все они были одной и той же Женщиной в Красном. Разбитая, раздробленная, так и не воссоединившаяся душа женщины, которую когда-то любил Акачи – любимый и верный жрец Миркула, пошедший против своего бога, когда его любовь оказалась обречена на муки в Стене Неверующих.
Но остатков души Акачи больше не существовало, и Основательницы – тоже. Аиша отбивалась от магии Сафии и хохотала, как безумная. Она не могла объяснить, почему, но ирония совершенного ею зла кажется ей восхитительной и очень, очень смешной.
Поверх тела старухи-Основательницы укладывается труп Сафии, и их души наконец-то обретают единение. А Аиша не чувствует ничего, кроме привычной агонии гниющей души, и сжимает в кулаке духи всех четверых, что могли бы пройти вместе с ней этот путь до конца. Она не замечает, как наблюдает за этой дракой Аммон Джерро и уходит прочь, в никуда.