– Ты зря сюда пришел, эльф, – ее голос звучал как шепот, и он понял, что ее одежда и есть та самая чернота. Над землей колыхался силуэт беспросветной тьмы, окрашенный по подолу растекшимися ветвями крови – ослепительно-яркой на белом снегу. Черные волосы Аиши сливались с чернотой ее плаща или дыма, который прятал все, кроме лица.
– Где ты прячешься от нас? Аиша… Стой! Что ты сделала с собой, черт возьми?!
Он не успел договорить. Жуткий звук, от которого мороз шел по коже, словно мертвые целого кладбища вобрали в прогнившие легкие воздух, раздался за спиной Аиши, и Сэнд понял, что чернота ослепила его.
Он закричал, чувствуя, как из него, будто ухватив незримую тонкую нить, вытягивают самое бесценное, что было у любого обитателя Фаэруна. Его душу. Через легкие и сердце словно протянули раскаленную нить, и тянули, тянули, тянули…
В несколько секунд он понял, что не помнит ничего из своего прошлого. Кто он. Что он делал. Холод сковал его движения, и нить в его внутренностях показалась обжигающе холодной. Затем его захлестнула паника, и он понял, что не знает ни своего имени, ни дома. И когда вместо его памяти, чувств и души осталась лишь пустота – он умер.
А Аиша, насытившись, возвратилась в черную бездну сна без сновидений. Она плыла в пространстве без времени и места, и рядом с ней были ее мертвые. Все они остались в Мердэлейн. Часть лиц и имен стерлась, что-то было утрачено безвозвратно.
Один – безнадежно ненавистный и дорогой – по ей самой неизвестным причинам. Второй – лучший из всех среди них. Самый любимый, самый…
Она даже не хотела думать о нем.
О том, что бы он подумал, увидев ее такой. Мир потерял всякий смысл, и все, что она делала, было лишь ленивой проверкой, как далеко она может зайти. Она утопила саму себя в боли и ненависти к тому, чего никогда не было, и уже наслаждалась этим мучением, которое развязало руки ее потерявшему опору разуму, заставляя творить такие вещи, которых прежняя Фарлонг никогда не сделала бы.
Нишка воровато оглянулась на сидевших за спиной стражников. Их было пятеро, и все были слегка навеселе. Они играли в карты.
– Я ставлю, что он сдохнет через месяц, – один из них развалился, покачиваясь на стуле. – И никакие боги ему не помогут. Все равно он уже и молитвы свои читать не может.
Второй лениво ковырялся щепкой в зубах.
– У нас так скоро никого не останется. Надо позвать магов. Пусть подлечат – другие даже не орут уже через два дня, а этот неделю держался. Старик и шлюха почти мертвы – скучно будет.
Карта с тихим стуком опустилась на стол.
«Черт, черт, черт. Ублюдки».
– Я не собираюсь трахать этого святошу, если у нас заберут бабу.
– Тебя год подержат без нее – посмотрим, что будет!
Стражники загоготали.
Разозленная, Нишка бесшумно отступила в тень и выпила еще одно зелье невидимости. Оно отдалось покалыванием по коже и легкой дрожью в руках. Плутовка покружила по комнате и заглянула в решетку двери, ведущей этажом ниже.
Там царила кромешная тьма, и уже не было никаких камер. Она видела лишь бездонный колодец, в который спускался огромный канат. Стража не слышала ее шагов. Воровка прикинула, что может убить всех пятерых быстрее, чем они сами поймут, что происходит. Но сначала нужно было сделать кое-что еще.
Возле стойки для оружия, на которую лениво опирались копья, стояла тумбочка. А на тумбочке крайне неосмотрительно лежала связка ключей. Выпившие и поглощенные разговором и картами, стражники даже не заметили ее тихого звона.
Нишка почти бесшумно заперла дверь и оставила ключ в скважине. Кинжалы тихо покинули ее ножны – тихий шорох, почти неразличимый за стонами узников, смехом и треском пламени.
Всех пятерых она убила одинаково. Брызги крови первых двух пролились на заскорузлый стол, попадая в разбавленную спиртом воду. Еще двое подскочили, пытаясь понять, где прячется убийца, но Нишка была ловкой, бесшумной и очень быстрой. Еще одного стражника она обошла со спины и вонзила оба кинжала в толстую бычью шею. К оставшимся, наугад рассекшими воздух мечами там, где она была уже несколько секунд назад, зашла с другой стороны и покончила с ними так же.
Пять тел, заливая пол караульной кровью, лежали, уткнувшись в стол. Алые капли падали в быстро набравшуюся внизу лужу с тяжелым неприятным стуком.
Теперь оставалось самое важное.
Нишка вытащила ключ из тяжелой связки, оставив дверь запертой, а затем принялась подбирать подходящий к замку в камере.
Ее руки выполняли привычную работу легко. Она прислушивалась к любым звукам за дверью. Этих стражников она убила, но остальных здесь была полная тюрьма, и они могли начать ломиться к ней в любой момент. Она ощущала, как подрагивает хвост от напряжения и нетерпения.
Наконец, ключ подошел к ржавому замку, и тот щелкнул. Тяжелая решетка со скрипом поддалась.
Нишка облегченно вздохнула и ворвалась внутрь камеры, а затем стащила с шеи амулет с серебряной иглой. Ладони под перчатками были мокрыми от пота и испуга – ни на одном своем деле она не боялась так сильно. Если магия не сработает, то, черт возьми, ей отсюда не выбраться. Живой так точно.
Лицо паладина покрывал лихорадочный румянец, и она лишь потом, сняв перчатку, ощутила, что лоб у него такой горячий, что почти жжется. Он был то ли во сне, то ли в обмороке. Она перехватила его ладонь и поднесла иглу к подушечке большого пальца, непроизвольно вздрогнув, когда услышала между хрипов тихий стон боли и увидев, что ногтей у него нет. Только месиво мяса и засохшей крови.
Нишка надеялась, что Офала и жрецы смогут поставить его на ноги. Ее никогда не заботили чужие проблемы, но сейчас она испытывала неподдельную глухую злобу. Если среди всех, кто когда-то был с Аишей, и остался кто-то, кто меньше всего заслужил такие пытки, то это был Касавир.
Капли крови проникли в амулет тяжело – словно умирающее тело из последних сил пыталось сохранить то, что у него осталось.
Воровка оглянулась на трупы стражников. Этих ей неизбежно пришлось бы убить, и ей крупно повезло, что смена караула будет только через несколько часов.
Проклиная свет и то, как тяжел Касавир, она одела ему на шею амулет Офалы.
Офала сказала, что амулет сработает, едва коснется кожи, но пока Нишка не видела ничего. Она ощущала себя до крайности глупо, сидя на ледяном полу камеры, слыша шуршание медленно капающей воды и держа на руках полумертвого паладина.
«Ну давай уже. Давай!»
Облегчение она почувствовала, лишь когда амулет, как и было обещано, засиял мягкими прохладными искрами – алыми и серебряными, которые превращались в гудящий вихрь, подобный снежной метели, скрывавший от них и ледяную камеру в остатках соломы, крови, дерьма и грязи, и обжигающий свет, и трупы убитых ею стражников. Нишка покрепче вцепилась в плечо Касавира и в то, что осталось от его рубашки, а затем задержала дыхание.
Когда он понял, что происходит, он попытался уйти. Он знал, что это чудовище будет просто уничтожать миры один за другим, и его ничто уже не спасет.
И все же оно выследило его на поляне воспоминаний, отыскало и убило.
Он сбежал туда от нее. Сбежал, чтобы предупредить телторов, и встретил там, где раньше было бледное солнце и терпко пахнущая хвоя, пустоту и чудовище, забравшееся слишком далеко. Он наспех перескакивал от нее из сна в сон, отыскивая тех, кто когда-то знал ее.
– Тебе не надо было проникать в мои сны, – она шептала, и этот шепот наполнял его сознание клубком нестерпимо кусающихся муравьев. – Так что ты умрешь.
Ганн проклял себя за милосердие и доверчивость. За то, что он послушал Сафию, которая пыталась убедить его, что если он, сноходец, создаст для Аиши искусственный сон, в котором она будет счастлива, то поможет ей облегчить страдания и может даже позволить вспомнить себя.