— Мистер Хейнз, это убьет нас.
Во всяком случае, спонсоров классической музыки это точно отпугнет. Ресторанчики, которым она нужна, отвернутся от радиостанции, будут для нее потеряны.
— Давайте попробуем, а там — видно будет, — по голосу Хейнза было понятно, что он уже принял решение. — Договорились, старина? Может, все как раз обернется в нашу пользу. В конце концов, сейчас это у нас самый серьезный рекламодатель. Оцените ситуацию в долгосрочной перспективе. Ну, покапризничает кое-кто из этих мелких модных рестораторов какое-то время… Но потом-то куда они денутся? Правильно, старина?
Спор продолжался еще какое-то время. Наконец Джим сдался.
Когда они прощались, Хейнз поблагодарил его за звонок:
— Рад, что вы посчитали нужным обсудить этот вопрос со мной, потолковать в открытую.
Джим положил трубку и продекламировал:
— У Люка преотли-ичные автомобили!
— Значит, все-таки в эфир? — спросила Пэт.
Он принес текст рекламы в студию и записал на пленку часть «2 А (эхо)». Потом включил еще один «Ампекс»[3], записал часть «1 А» и наложил их друг на друга, так чтобы во время программы можно было просто включить магнитофон. Закончив, он перемотал пленку и нажал на воспроизведение. Из колонок раздался его голос — голос профессионального радиоведущего: «Купив СЕГОДНЯ автомобиль у Полоумного Люка…»
Не выключая запись, он принялся за почту. Сначала открытки от подростков с просьбами поставить что-нибудь из последних популярных песенок — он брал их себе на заметку для послеобеденной программы. Потом жалоба от одного общительного практичного бизнесмена — мол, слишком много камерной музыки в программе для ужинающих. А вот милое письмо от добрейшей старушки Эдит Холкам из Стоунстауна: она получает огромное удовольствие, слушая чудесную музыку, это замечательно, что благодаря их станции такая музыка продолжает жить.
Вот что гонит кровь по моим жилам, подумал он, откладывая письмо, чтобы оно было под рукой. Можно показать рекламодателям. Он занимался этим уже пять лет, старался жить только этим. Отдавал всего себя работе, своей музыке, программам. Своему делу.
В студию заглянула Пэт.
— Вечером ставишь «Фантастическую симфонию»?
— Да, собираюсь.
Она вошла, села в удобное кресло напротив него. Достала сигарету. Желтой искрой, язычком пламени вспыхнула в ее руке зажигалка. Его подарок трехлетней давности. Она положила ногу на ногу, шурша юбкой. Разгладила ее. Его бывшая жена. Их все еще связывало несколько тонких ниточек, вот, например, симфония Берлиоза. Он любил эту вещь с давних пор, и стоило ему услышать ее, как вновь оживали все старые запахи, вкусы, шорох ее юбки, как вот только что. Ей нравились длинные тяжелые яркие юбки, широкие пояса, блузки без рукавов, напоминавшие ему сорочки девушек с обложек исторических романов. Ее темные волосы легко ниспадали неприбранной массой, и это всегда шло ей. Ее нельзя было назвать крупной, весила она ровно сто одиннадцать фунтов. У нее были тонкие кости. Полые, как она однажды сообщила ему. Как у белки-летяги. Их объединял целый ворох таких сравнений — вспоминая их, он чувствовал что-то вроде смущения.
Они почти не расходились во вкусах — не из-за этого потерпел крушение их брак. Он никому не рассказывал о причине развода и надеялся, что она тоже молчит. Их история послужила бы плодородной почвой для служебных сплетен. Им хотелось детей — сразу и много, но дети не рождались; после консультаций с врачами выяснилось, что бесплодным оказался — кто бы мог подумать! — он. Но самым страшным было не это: Пэт возжелала прибегнуть к помощи метода, бесхитростно называемого «донорством». Он и думать об этом не хотел, и они разошлись. Совершенно серьезно, хотя и не без презрения к себе, не без ярости, он предложил ей найти любовника — роман на стороне, но с человеческими чувствами, казался ему не таким отвратительным, как научно-фантастическая затея с искусственным оплодотворением. Или взять и просто усыновить ребенка — почему бы и нет? Но ее увлекла идея донорства. Он решил, что она помешалась на возможности партеногенеза, девственного размножения, хотя такое объяснение не пришлось Пэт по душе. Так постепенно они перестали по-настоящему понимать друг друга.
Теперь, глядя на нее, он думал, что больше двадцати семи — двадцати восьми лет этой привлекательной женщине не дашь. И сразу бросаются в глаза те ее качества, которыми она его покорила. Она по-настоящему женственна, а не просто изящна, миниатюрна или даже грациозна — все это было в ней, но помимо этого он ценил в ней природную живость ума и души.
3