Коронер был впечатлён, но кажется, чувствовал, что они отклоняются от темы.
- Когда в приют попала покойная?
- Около двух недель назад. Это было во вторник, ближе к вечеру. Она пришла одна, одетая так безвкусно и кричаще, как одеваются все, кто занимаются её ремеслом. Мэри была в смятении, но говорила очень мало. Я тогда был в приюте и говорил с ней сам. Чтобы соблюсти приличия, при разговоре присутствовала миссис Фиск. Моя работа такова, что я не могу позволить даже малейшего проявления непристойности.
- Конечно, нет, – согласился коронер.
- Сперва я был поряжен её манерами и речью. Она явно происходила из семейства, что занимает более высокое положение, чем большинство женщин, с которыми мы работали. Это делало её падение более трагичным – имея все преимущества образования и воспитания, она бы стала бы отличным примером своим невежественным сестрам. Должен признаться, я разрывался, не зная, нужно ли принимать её. Её слёзы, её раскаяние, её ясное понимание вины говорили, что она верном пути к спасению. С другой стороны, ей не хватало открытости – она не желала исповедаться в своем проступке. Это показало мне, что Мэри недостаточно смиренна и не может раскаяться от всего сердца. Она ничего не рассказала о своей семье, о прошлой жизни, ни о своем падении. Она упорно отказывалась даже сообщить свою фамилию – я боюсь, что даже имя, что она сказала, имя матери Господа нашего, не было настоящим.
Что же мне было делать, джентльмены? – обратился он к восхищённым его речью присяжным. – Прогнать её – значит толкнуть обратно на тот путь, что она пыталась оставить. Но упорное молчание, которому она не дала никакого объяснения, показывало, что её ум и сердце преисполнены гордыни, что не оставляет места раскаянию. Я не мог придумать лучшего решения, чем принять её в приют, но провести строгую черту между ней и другими постоялицами, что доверились нам и готовы внимать нашим словам.
Чтобы открыть Мэри глаза на неполноту её раскаяния, я был обязан принять болезненные, но необходимые меры. Она сама обрекла себя на духовное одиночество так что я оставил в одиночестве её тело. По моему распоряжению, она должна спать одна, в комнате, где нет ничего, что могло быть отвлечь её, должна была есть за отдельным столом. Отец должен не только утешать, но и наказывать, а человек моего положения должен выразить неодобрение, когда душа отвергает единственное, что может её исцелить. То, что Мэри не покинула нас – хотя она могла сделать это, когда угодно – говорит мне, что в глубине своего сердца она понимала, что мною движет, и покаялась бы, если бы её вера была крепче, а тщеславие – слабее.
Он замолк. Зачарованные присяжные молчали.
- Конечно, её смерть стала ужасным потрясением. Я скорблю о ней всем сердцем. Она поспешила предстать перед Творцом со своей собственной кровью на руках, и нет судьбы, от которой я бы хотел избавить её сильнее, чем эта. Самоубийство – это грех, который я не оправдываю и не могу оправдать. Но я молюсь за неё и надеюсь, что она смогла найти покой и прощение там, где пребывает сейчас. Несмотря на её упрямство и преступное отчаяние – преступное, ибо кто смеет отчаиваться, когда все мы в руках Божьих, чей сын умер за наши грехи? – несмотря на это хочу думать, что на этот поступок её толкнуло не отсутствие благочестия, но бремя вины, столь великой, что разрушило её разум. Джентльмены, я надеюсь, что вынося свой вердикт, вы учтете душевое состояние, в котором пребывала Мэри и с добротой отнесётесь к её памяти, как если бы судили сами себя.
Женщины в зале тяжело вздыхали. Одна закрыла лицо платком. Присяжные опустила глаза, смущённо ёрзая, будто в церкви.
Джулиан восхищался Харкуртом. Тот смог обернуть смерть Мэри, что была под его попечением, на пользу себе и приюту. Никто и не подумал спросить, как он вообще позволил подобному случиться. Никого больше не интересовали факты – все умы занимала добрая, трагичная история, что сплёл преподобный. Джулиан видел в его показаниях множество дыр, в некоторые из которых мог бы проехать экипаж, запряжённый четвёркой лошадей. Но любой голос, назвавший их, оказался бы гласом вопиющего в пустыне.
- Ещё несколько вопросов, мистер Харкурт, – почти промурлыкал коронер. – Это просто формальность, ничего больше. Я уверен, никто из нас не хочет больше отрывать вас от вашей бесценной работы.
Харкурт благосклонно наклонил голову. Джулиану стало интересно, не окажется ли вскорости коронер членом Общества исправления. А как насчёт присяжных?