Многие спрашивали потом девушку из темноты, Дэльфу, как смогла она узнать предателя, — ведь видела его последний раз еще совсем маленькой. Она пожимала плечами. Дети всегда ладили с Теором, и Дэльфа не была исключением. Когда-то качал ее на руках, вырезал ей игрушки, был для нее самым добрым из взрослых — и вдруг оказался плохим. Для дочери Дельфины Теор остался ярчайшим воспоминанием детства. Он удивительно мало изменился, он не постарел, как не стареют боги, — впервые это сыграло против него.
Бывший тэру слышал, как кому-то не дали прикончить его сразу.
— Его будут судить все, — очень мягко уговаривал голос Наэва. — Меда, дорогая моя, я знаю, что ты чувствуешь. Уж поверь, знаю, хоть мои все живы… Но это не только твое горе.
Меда? Теор так и не решил, взвыть от позора или хохотать. После стольких битв и сильнейших противников его свалила первая трусиха Островов. Было холодно, беспросветно темно и больно, будто тело рвут на части. Несколько минут боль застилала весь мир, потом сжалась в горящую точку в плече. Потом прозвучал приговор:
— Ничего, не подохнет.
Теор с трудом открыл глаза. По лицу текла вода, словно он только что вынырнул на поверхность, тело надежно стянули веревки. Теор закрыл глаза. Все правильно, с ним обошлись именно так, как он и ожидал: стрелу вынули, рану промыли и перевязали, чтоб он дожил до казни, — похоже, он и вправду не умирает. Связали, а потом уже окатили водой, приводя в чувства. И вот он, когда-то лучший, попался так нелепо, и связанным лежит у ног заклятого врага — Наэва, Выбранного Главаря и старейшины Берега Чаек. Значит, все кончено. На памяти Теора никто из островитян не удостоился еще публичной казни — видно, он будет первым. Судя по свежим синякам и досаде на лице Наэва, одним из мужчин в темноте был он. И, как всегда, не справился с лучшим из лучших.
— Ты…, — наступает он ногой на горло предателю. Едва пересиливает желание убить. — Ты, мерзавец…
Теор попробовал засмеяться, но было слишком больно:
— Ну давай, задуши меня! Бывший брат, связанный, я, может быть, тебе по силам!
— Ты не тронул моих детей — только поэтому до суда доживешь. Но ты им угрожал. После суда я увижу, как ты сдохнешь!
— Не боишься, что расскажу напоследок правду о Рогатой Бухте? О том, как ты, ты первый, не сумел одолеть меня мечом — пришлось ложью.
Темные глаза Наэва темней омутов и туч.
— Все давно знают. Той же осенью я во всем признался на Большом Совете. А Главарю Милитару еще в Рогатой Бухте рассказал.
— Что…?
На лице Наэва, обычно непроницаемом, ярая, отчаянная ненависть, он встряхивает Теора, едва головой об землю не бьет:
— Будь ты проклят, никто тебя не изгонял! В тот день — ты мог просто вернуться! Я бы сам у тебя прощения просил уже к вечеру!
Теор хохочет, захлебываясь смехом, не в силах остановиться:
— Какой же ты трус! Подлость — и та наполовину!
И Наэв захлебывается, задыхается:
— Я просил тебя уйти по-хорошему! Ты не знаешь — я чуть не подстрелил тебя из лука!
— Так почему же не подстрелил? Рука дрогнула? А зачем марать руки самому, если в Ланде это охотно за тебя сделает каждый встречный? Так ведь ты думал? Позволь угадать: ты приполз на коленях к Совету и тебя простили. Сам признался, раскаялся. Можно спокойно жить на Островах, среди братьев, равным, одним из всех — и это называлось справедливо! И Ана не плюнула тебе в лицо?
— Нет!!!
— Конечно, нет! Дура влюбленная, как все женщины! Верно же регинцы о них судят! А думал ты когда-нибудь, что лучше уж было убить меня, чем изгонять?
Наэв отчаянно старается ответить спокойно:
— Я сожалею о том, что сделал. Но я не заставлял тебя начинать эту бойню, мстить неведомо кому! Не мальчишка ты, чтобы кто-то другой был в ответе за твои поступки. Себя, не меня, вини за всю свою жизнь!
И снова хохот:
— Моя жизнь — да что ты о ней знаешь? А говорил ты себе, какое же ты ничтожество?! Что Ану ты не заслуживал?
— Она считала иначе!
— И потому мертва! Говорил ты себе, что тебя, не ее, должны были схватить регинцы, к дереву привязать и добивать стрелами?!!
Наэв отшатывается.
— Говорил. Каждый день. Ты знаешь, потому что каждый день повторяешь себе то же самое, — Он произносит еле слышно: — Что ты хочешь услышать от меня теперь? Ты берег бы Ану лучше меня. Ты же всегда был лучше! Если б вернуть день, когда Ана между нами выбирала, — сам бы за руку ее к тебе привел. Только б жива была… Нет Аны! Десять лет, как делить нам нечего…, — голос срывается, Наэв закрывает лицо руками.