Собрал Кузнечик для Алексея Никифоровича самых видных на деревне красавиц, нарядил в белые рубахи тонкой работы, уж такой тонкой, будто бы и одет, а все равно как бы голышом. На головы лебедушкам венки нацепили и заставили перед Алексеем Никифоровичем ходить, и приседать, и поднимать ноги. А какая баба могла взмахнуть аж до самого носа, ту отличали: кормили с барской кухни, и детей этой бабы кормили.
Ладно бы Кузнечик одних женщин срамил — до мужиков добрался. Выдали мужикам, у коих пальцы были потоньше, лютни да виолы и стали гонять в хвост и в гриву, бить и за волосья таскать. Всякое с ними Кузнечик проделывал, а своего добился: научил мужиков играть жалостные и веселые музыки.
Приходил к Собакину старец, подвижник, увещевал, а вышло нехорошо. Алексей Никифорович старца того хватал за бороду и с крыльца стряхивал. Старец для проклятия грозного растворил было рот, да так и не проклял. Проворные холопы сунули святому отцу кляп в глотку, бросили в возок и отвезли в лес. Отпустили тихо, с миром, да и старец помалкивал: какие уж тут разговоры!
А немец все не унимался. Отыскал в деревне Авдотью, Аксена Лохматого жену, мать четырех крещеных детей, христианку праведную. В церкви в хору пела Авдотья, Богу и людям на радость. А немец-то, зеленый искуситель, приволок Авдотью в хоромы и велел ей разучивать заморские греховодные песни песни про любовь да про овечек.
Аксен Лохматый поклялся прибить немца оглоблей, а хоромы боярские спалить. Сам он решил податься к Кудеяру и ждал только часа, и час наступил.
К боярской усадьбе подошел усталый пропыленный человек. Просил доложить о себе Алексею Никифоровичу. Дворня гнать человека не посмела. Одет он был по-русски, а все не по-нашенски, говорил по-русски, да больно складно. В руках же у него была коробка, точь-в-точь как у Кузнечика. В той коробке Кузнечик берег свою особую лютню.
Собакин скучал. Он вздремнул после обеда, как заведено на Руси, и теперь сидел на лавке возле окна, смотрел на дорогу и гадал.
Если бы прошел мужик, то Алексей Никифорович приказал бы заложить в дрожки тихого мерина, чтобы ехать в поля смотреть, как зреет хлеб и как на заливном Малиновском лугу мужики роют пруд. В таком пруду после паводка рыба кишмя будет кишеть.
Если бы по дороге прошла баба, Алексей Никифорович приказал бы пустить недавно пойманного молодого волка в загончик к старому сильному борову…
Однако на дороге — ни бабы, ни мужика, и Алексей Никифорович был доволен: двигаться ему, разморенному сном, не хотелось. И вдруг ввалился в покои дворовый человек Козел и, кланяясь, доложил:
— Батюшка, спрашивают тебя.
Собакин встрепенулся:
— Кто ж спрашивает, мужик или баба?
— Мужик.
— Не может быть! — изумился Алексей Никифорович. — Я на дорогу смотрю неотрывно и никакого мужика не видел.
— Должно быть, с другой стороны пришел! — догадался Козел.
— Должно быть, с другой стороны, — согласился задумчиво Алексей Никифорович и приказал: — Неси-ка шубу мою соболью да шапку.
— Пеший человек-то, — возразил Козел. — Невелика небось фигура!
— Пеший? Ну, тогда не надо шубу.
— А платье на нем будто бы заморское и лютня под мышкой.
— Чего ж ты мне голову морочишь! — закричал Собакин, топая. — Шубу тащи, шапку, да самую высокую!
Алексей Никифорович сидел уже посреди палаты на стуле в долгополой собольей шубе и в такой шапке, что верхом своим упиралась она в потолок. Путник поклонился боярину, но не больно-то низко.
— Кто ты? — спросил Алексей Никифорович строго.
— Зовут меня. Марко. Я музыкант. Играл молдавскому господарю Василию Лупу.
— Слыхали про воеводу Василия! — обрадовался боярин. — Это не его ли воевода Георгий с престола согнал?
— Познания твои, боярин, достойны тебя, — поклонился Марко.
— А кому ты потом служил, как воеводу Василия прогнали?
— Гетману Богдану Хмельницкому.
— А потом?
— У боярина Ртищева в Москве играл.
— А потом?
— А потом к тебе пришел, Алексей Никифорович.
— А потом?.. Ах да! Ко мне пришел. А зачем?
— А затем, Алексей Никифорович! Слух идет, будто жалуешь ты музыкантов!
Тут мудрый Козел, стоявший в уголку на всякий случай, спросил:
— Батюшка Алексей Никифорович, может, немца твоего позвать?
Боярин улыбнулся и пальчиком слуге погрозил.
— Не надо. Сам разберусь… Сыграй-ка ты мне, Марко, не то, что игрывал при дворце воеводы Василия, и не то, что гетману игрывал. Сыграй ты мне то, что в Валахии простые люди поют.