Как огромна разница между нашим пареньком и, скажем, Ринальдини[8], который в своё время расщепил череп не одной сотне добрых самаритян, повытягивал богатство из богачей и щедро наделил им нищих. Большой, видно, это был идеалист. Наш местный разбойник умертвил всего лишь душевный покой красивой девушки, под звуки венгерской капеллы сидевшей под окном Венского кафе[9]. Он выстрелил лучами из невинных глаз и воспользовался передачей на расстоянии мыслей, точно метящих в цель. Он мастерски владел искусством принимать несказанно печальный вид при прослушивании музыки, а поскольку для натур чувствительных это искусство представляло смертельную опасность, то к нему, соответственно, приставили детского воспитателя, которому пришлось ходить за разбойником по пятам, пока ему не удалось, наконец, поймать его с поличным. Этот самый страж или защитник обратился к Орландо: «Религия слаба, не так ли?» И притом самозабвенно улыбнулся. У разбойника обнаружилась масса недостатков. Но об этом, со всей несомненностью, позже. Давайте-ка пока прогуляемся вместе с ним по склону Гуртена, так называется гора в непосредственной близи. Мы можем, к примеру, отдаться на волю политизированиям на открытом воздухе. Об императрицах его воображения речь ещё тоже обязательно пойдёт. Не ускользнёт от нас и та скончавшаяся вдова вместе с её лавкой. Как зорко мы следим за всем, простирающимся вокруг. Кто-то мог бы возразить, что это занятие чудо как утомляет, однако, истина лежит как раз напротив. Внимание чрезвычайно освежает. Невнимание усыпляет. Десять утра, он спускается со свеже-зелёных лужков и входит в город, где газетный листок сообщает ему об убийстве Ратенау, и что же делает наш чудной, странноватый ветреник, он громко хлопает в ладоши, вместо того, чтобы согнуться от ужаса и скорби под бременем ошеломляющего известия. Кто бы объяснил нам природу этих хлопков в ладоши. Изъявление рукоплескания, возможно, находится в связи с известной кофейной ложечкой. Кстати говоря, очень жаль, что я не смею более появляться в буфете второго класса, где я повёл себя невозможно, вручив официанту свою соломенную шляпу для водружения на крючок — светскость, которую целый зал неодобрительно принял к сведению. Этот божественный воздух на вершине горы, дыхательные упражнения в еловом лесу, а тут ещё это добавочное наслаждение — прочесть, что солидная фигура была ниспровергнута фигурами незначительными. Ведь по убеждению Фридриха Ницше сопереживание трагедии несёт радость высшего и тоньшего сорта и даже обогащает жизнь? Вдобавок он вскричал «браво» и только после этого отправился в кафе. Как объяснить это грубое «браво»? Крепкий орешек, но попробуем раскусить. Дело в том, что перед самым принятием решения о восхождении на Гуртен, — о, Бог точности, дай мне силы описать все детали до последней точечки над «и», — он облизал, воображая себя при этом её пажом, кофейную ложечку упомянутой вдовы. Было это в её кухне. В кухне царило широкое, царственное уединение, оно же летняя уединённость, а за день до того разбойник углядел в витрине книжной лавки репродукцию полотна «Le baiser derobe»[10] кисти Фрагонара. Эта картина не могла иначе как очень его вдохновить. И это и вправду одно из самых грациозных произведений искусства из всех когда-либо написанных. И как раз ни одной души во всей кухне. На раковине покоилась и томилась в чашке ложечка, использованная вдовой при питье кофе. «Ложечка побывала у неё во рту. Её рот прекрасен, как с картинки. Всё остальное у неё в сто раз менее привлекательно, чем этот самый рот, и неужели я могу усомниться и не отдать должного такой привлекательной её части, словно бы облобызав вот эту ложечку?» Такие формы принимали его литературные рассуждения. Как если бы он произнёс глубокомысленное эссе, — к собственному удовлетворению, разумеется. Каждому приятно обнаружить в себе живой и сообразительный интеллект. Однажды он застал вдову за приготовлениями к мытью ног. К ножной ванне мы, безусловно, ещё вернёмся. Хотя бы ради славы нашего милого и прекрасного города, а также из любви к истине. Мы твёрдо решили отчитываться, как по нотам. Ах, если бы я только мог предпринять эту ножную ванну прямо сейчас! К сожалению, придётся её отложить. Обласкав таким образом ложечку, он как минимум один раз подпрыгнул от счастья. Какие бы она сделала глаза, случись ей застать его за этим занятием. Такое просто невозможно себе представить. В означенной кухне, кстати, царила поэтическая полутьма, непрекращающийся сумрак, вечно длящаяся ночь, нечто омолаживающее, и не исключено, что не где-нибудь, а именно здесь произошло превращение разбойника в юношу, и именно потому совершил он достижение на поприще эротики, он, кому этот предмет давался с трудом, в котором он, во всяком случае, отставал, а потом он вприпрыжку помчался на свою гору, помышляя исключительно о ложечке, а в это самое время в пределах страны испустил дух герой своего времени, застреленный очень прилично настроенными людьми. Но рукоплескание всё ещё остаётся для нас загадкой. Его «браво» спишем на счёт лазоревого бесстыдства. По всей вероятности, речь идёт о самом лучезарном безрассудстве. Или смерть Ратенау показалась ему прекрасной и потому вещей? Было бы сложно найти этой версии подтверждения. Наложение друг на друга предметов личного пользования овдовевшей дамы и важнейшего события дня, готового войти в историю, звучит почти комично. С одной стороны, принадлежность кофейной чашечки, милая проказа вороватого пажа, а с другой стороны — пробирающее дрожью и трепетом весь цивилизованный мир газетное сообщение. И вот ещё какое признание: разбойник был лично знаком с Ратенау. Знакомство затрагивает период, в продолжение которого будущий министр ещё таковым не являлся. Наш питающий сильную склонность к влюблённостям разбойничек посетил бранденбургскую резиденцию, в которой и состоялась его встреча с богатым фабрикантским сыном[11]. А познакомились они совершенно случайно на Потсдамерплатц в Берлине, среди неуёмного людского и транспортного потока. Более именитый из них пригласил второго, которого в меньшей степени можно было принимать во внимание, посетить его дом, и это приглашение послужило поводом для визита. Визит как бы сам собой разумелся. В чайном салоне, обитом китайскими коврами, состоялось послеполуденное чаепитие. В комнате, которая настраивала одновременно и на немецкий, и на иноземный лад, появился почти вызывавший трепет старый лакей, чтобы сейчас же снова послушно раствориться в воздухе, тише тени, как будто всё, что в нём было живого, сосредоточивалось в готовности служить, как если бы он состоял исключительно из воздаяния по праву окружающей обстановке. После угощения состоялась прогулка по парку. Во время прогулки разговор вертелся вокруг островов, писателей и т. д., а теперь это ужасающее сообщение, и разбойник заявляет: «Изумительно, подобное завершение карьеры!» При случае он, конечно, думал и другие вещи по этому поводу. Но в первую очередь его неподвижность перед лицом затронувшего за живое сообщения осенил восторг, придав печальной новости оттенок радости и живой правды древнегреческих сказаний. Уже тогда, в Берлине, довелось разбойнику выказать прямо-таки девичье поведение. Это произошло в компании джентльменов. В тот час разбойник очень, очень оскорбился. Теперь он вспоминает об этом с лёгкой усмешкой, что говорит об известной зрелости. Он всё более и более примиряется с собственной сущностью. В упомянутой компании он позволил себе вольность — резвость, слишком смелую смелость, слишком прыткую прыткость, или как вам будет угодно, чтобы я это назвал. Поспешная поспешность имела целью выдать его с головой, т. е. непрямо указать на его конституцию. Двое-трое джентльменов, вероятно, довольно неосторожно, и таким образом, как будто не так, как надлежит в светском обществе, свысока улыбнулись при виде фигуры разбойника. Джентльменская улыбчивость окропила носик разбойника наподобие фонтана. К счастью, он не умер от этой подмоченности. Куда уж лучше, если бы от мелких расстановок по своим местам можно было умереть. Но теперь, с позволения, о служанке, поцелуе в колено и книге, переданной из руки в руки в неком шале.